- Счастливого пути.
- А вы остаетесь?
- Да.
Пинегин обернулся к Пассару:
- Пошли! - и уже на ходу громко заговорил: - Оказывается, не умеем мы лес рубить, не умеем... Теперь журналисты будут руководить лесорубами.
Пассар крикнул мне:
- Идите по следу! Как раз в бараки... Понял?
- Ладно, ладно!
До самых сумерек ходил я по берегам протоки.
Странная рыба! Живет, вырастает в океане... Но настанет время метать икру - уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.
Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?
Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не сбивается с пути?
Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы народить детей и помереть самой?
Да, помереть во имя жизни детей... Эти малыши, вылупившиеся из икринок, зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в дальнее плавание - в море-океан. Жить и жить!..
Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится; унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в береговую отмель.
В бараки пришел я вечером.
Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, три приземистых барака - в одном столовая и лавка, в двух других живут лесорубы.
Один барак - мужское общежитие, другой - смешанное: женщины и семейные.
Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, - в ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и всякий тряпичный хлам.
Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.
Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы густо валил пар, как от самовара.
Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке с выпуклыми блестящими глазами.
- Ты озябла? - спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же черного дымящегося чая. - Бери, кушай!
- Дай ему поесть! - сказал Пассар.
- Картошка хочешь? Икра хочешь? - спрашивал меня повар.
- Давайте, что есть! - Я сел рядом с Пассаром.
- Попков тебя вез, да? - спросил Пассар.
- Попков.
- Застрял возле моста. Я трактор послал.
Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки седины.
- Сколько же вам лет? - спросил я его.
- Тридцать семь.
- Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.
- Я капли водки не истреблял, - сказал Пассар.
Повар поставил на стол икру и картошку.
- Своя готовим. Кушай.
Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по зернышкам.
- Тоже нанай? - спросил я Пассара, когда повар ушел.
- Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, - сказал Пассар, закуривая. - Везде, говорит, суется...
- Он что, сват или брат Мазепе?
- Почему?
- Горой за него стоит... покрывает.
- Мазепа план хорошо выполняет... Очень выгодно для района.
- Послушайте, Максим, вы же таежный человек... Выросли здесь. Неужели не жалко вам леса?
- Я уж привыкал.
- Рыба погибнет...
- Конечно... Нанай так говорит: рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
Мы долго молчим, курим...
- Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд... дорогу строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим... А он мне сказал - дурак! Нас прогонят - других возьмут. - Максим смеется, крутит головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке... Давайте, говорю, хоть столами отгородим - женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина встает и говорит: "А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая".
- А что же Мазепа? - спросил я.
- Ну что Мазепа?! Я говорю - давай поставим еще один барак. А он: "Зачем?" На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское - большой поселок. Дома двухквартирные... Школа есть, больница, клуб... Тротуары дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.
- Сколько же вы кубометров берете с гектара?
- Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем...
- Богато живете...
- Пора спать! - бесцеремонно сказал Пассар. - Только вам придется идти в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! - крикнул он повара. - Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили. Спокойной ночи. - Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.
Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.
Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.
На койках спали по соседству женщины и семейные пары.
В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались влюбленные.
Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.
Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья, распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан, отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом что-то заносила в табличку.
За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато девушка между ними была ярко освещена - белоносая, с обветренным красным лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.
Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон, потом высокий довольный смешок.
- Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? - спросила, отрываясь от вязки, пожилая женщина.
- Я глухой... Меня трактором переехало... Девять месяцев пролежал, дело прошлое, - лениво отзывается из угла парень.
- А то вы ночью не слышите, что делается, - недовольно огрызнулась девица из угла.
- Да тебе все едино - что ночью, что днем, - беззлобно возразила женщина.
- Завидуешь? - в углу послышался сдавленный смех.
- Дура.
Женщина снова принялась за кофту.
Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, - лица не разглядеть, только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.
- Новички, должно быть? - спросил я пожилую женщину.
- Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших "старичков", уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный...
- А чего мне скучать? Житуха нормальная... По сто восемьдесят зарабатываю в месяц, - донеслось из угла.
- Вы что ж, пожениться решили? - спросил я.
В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.
- Она его лет на десять старше, - сказала девушка с таблицей в руках.
- Возраст не помеха, дело прошлое, - донеслось из угла.
И снова хохот.
- Весело живете! - сказал я.
- Это еще хорошо - в бараке живем, - сказала пожилая женщина. - Тепло. Зима пришла - времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде комары, холод, грязь... Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать упущенное в дороге.
И сразу разговор становится общим.
- А дорога-то не оплачивается...
- Рябчики нас заклевали...
- У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот они и висят. Сунешься за хлыстом - он тебя сверху и долбанет.
- Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое, - не вытерпел и влюбленный.
- А Белова лесина зажала... К пихте его притиснула. Чокеровщики шли, чокера собирали. Вдруг слышат - что такое? Вроде коза блеет. Подошли - а это Белов. Он уже голос потерял.
- Бывает, дело прошлое.
