- Таська, не дури, как же ты без кола, без двора? Где жить-то будете?
- Нет, я твердо решила. Вилять и бегать не буду.
- Но, может, одумаются эти... чудовища? Подожди хоть немного.
- У меня нету времени ждать.
Ксана, холеная, с иголки одетая, теребила тонкими пальцами шелковый шейный платок, повязанный каким-то особенным изысканным и замысловатым узлом. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, человеком она была волевым, постоянным и трезвым. Ясно видела цель и шла к ней кратчайшим путем. И Эля, глядя на них - на маму и тетю Ксану, которую она немного побаивалась, подумала, что тетя Ксана попросту не могла бы оказаться в их ситуации - она бы такого не допустила. Взяла бы семью в свои аристократические ручки и повела в ту сторону, какая казалась бы ей наиболее достойной и верной. Верная сторона... Эля вжала голову в плечи. Чего сторона? Жизни? А разве у жизни есть стороны?
Ее палец машинально расковыривал штукатурку на косяке, пока его не пронзила боль - ноготь сломался. Это как-то встряхнуло, ибо мысли поплыли куда-то, сознание начало растекаться и это было так неприятно, что её затошнило.
Кусая губы, Эля глядела на маму. Темные круги под глазами. Глаза немо вопят от боли. Боль, как огонь, тлеет, томится. А потом как полыхнет... жутко смотреть. Губы скорбно поджаты. Пальцы дрожат. Берут бокал, наполненный светящимся в свете лампы вином... оно плещется и выплескивает через край на страницы раскрытой записной книжки. Чьи-то телефоны, адреса их затопило болью.
"Мама, милая мама! - крикнула про себя Эля, в пустоту, без звука, без голоса. - Что мне сделать, чтоб ты снова стала прежней... живой! Ведь сейчас ты совсем не живая..."
Так она пропустила кое-что из того, о чем говорили за дверью. И теперь разговор шел о работе - мама просила тетю Ксану найти ей работу в редакции, любую... она может корректором, секретарем, хотя, конечно, лучше редактором.
- Таська, ну что ты мелешь? Ты представляешь хоть, какие деньги нам теперь платят? Нет?! У меня полторы тысячи - и не долларов, как ты понимаешь, рублей... а я ведь отделом заведую! А у корректора - семьсот пятьдесят на руки. Ты на такие деньги сможешь двоих детей потянуть?
- Но надо же с чего-то начать! Ведь я уж года четыре как не работаю. Что я, не знаю, что все изменилось, но делать-то нечего! Хоть бы что-нибудь мне... что-нибудь. Лишь бы не школа!
- Ах ты, милая моя! - Ксана вскочила и метнулась к ней, потом к окну... застучала каблучками по комнате.
Эля в испуге от двери отпрянула, боясь, что её заметят.
Скоро мама крикнула ей, чтоб накормила Сенечку. Она повела брата на кухню. Он хныкал, есть отказывался, а потом поглядел на сестру насупившись и спросил:
- А папа? Куда он усол? Когда он плидет?
Эля стиснула под столом кулачки и отвернулась. Сеня положил головку на руки и уставился на синюю хрустальную вазу, в которой стояли розы - их принес папа на прошлой неделе. Пунцовые бутоны так и не распустились и дохлыми птенчиками поникли на стеблях.
Эля, поймав Сенин взгляд, выхватила увядшие цветы из вазы и с каким-то остервенением, ломая стебли, затолкала в мусоропровод. Сенечка молча таращил глазенки, потом выбрался из-за стола, затопал в детскую, бухнулся на ковер и заплакал.
Когда вечер дремал, неспешно перетекая в ночь, Эля заглянула к маме. Теперь перед ней стоял не бокал, а граненая рюмочка - Тонечкина, любимая. И темная коричневатая жидкость пряталась в ней. И глаза мама тоже прятала.
В тот день Тася впервые купила коньяк, убеждая саму себя, что он для Ксаны. Но Ксана только пригубила и ушла, оставив Тасю наедине с фотографиями.
Через день к ним пришел деловитый, аккуратно застегнутый молодой человек с фотоаппаратом. Он долго и тщательно устанавливал свет в гостиной, комбинируя его интенсивность при помощи едва ли не всех осветительных приборов, что имелись в квартире. Объектом его интереса стали две вазы, сделанные в Германии в начале века. Одну из них - с ирисами и бабочками Эля особенно любила... И буквально вцепился в бронзовую настольную лампу с круглым абажуром из дымчатого стекла, на котором вкруг неброских цветов изгибался тягучий, словно истаивающий от неги, узор модерна...
Каждый предмет старинной мебели был зафиксирован на пленку - овальный столик на тяжелых резных плавно выгнутых ножках красного дерева, два кресла, диван, отделанный бронзой, и буфет с цветными витражными дверцами.
- Да, думаю все это подойдет... Пожалуй, кроме овального столика: он требует реставрации, а у нас аукцион на носу - с этим не станут возиться. Но вы не волнуйтесь, думаю, я вам помогу. А лампа - да, это, похоже, настоящий Галле!
Поклонившись в странной резкой манере, точно вдруг увидел жучка и клюнул носом, любитель Галле удалился. А через день сквозь раскрытые настежь двери носильщики вынесли и диван, и буфет, и прочая, прочая... Руководил процессом все тот же деловито клевавший господинчик.
Уже почти закончив следить за упаковкой стола, он вдруг углядел в самом углу книжной полки махонькую вазочку, темную с прозеленью, на которой изгибал колючую ветку кустик чертополоха.
- О! Что ж вы мне это не показали? Это же... - он цапнул вазу и поднес её к самым глазам, глядя в стекло на просвет. - Черт, похоже оно! Это же знаменитая немецкая фирма "Братья Даум"!
Тут неожиданно к нему подошла Эля. Осторожно, бережно, но решительно на удивленье решительно! - она забрала вазу и хмуро буркнула:
- Это не продается.
Господинчик заволновался.
- Анастасия Сергеевна!!!
И тут Эля впервые за эти бездыханные дни увидала на материнском лице улыбку. Тася глядела на дочь. И улыбалась. И жестом подозвав её, обняла, прижала к себе, откинула с лица упавшую прядь волос и проронила тихо, но внятно.
- Раз Елена так хочет, пусть будет так. Это не продается.
А через неделю они переехали. В новую квартиру в Марьино. Собственно, это была не их квартира. Они сняли её. А свою квартиру на Чистых прудах Тася продала.
Глава 4
ДОМОЙ !
Время, отпущенное зиме истлело, и наступила весна, хоть и трудно было в это поверить. Чахлые, бледные сновали по улицам москвичи, спотыкаясь на обледенелых выщербленных тротуарах. Силы таяли, надежды гасли: казалось что мир больше не оживет, не повеет над отравленным городом дурманом сирени, не поплывут над асфальтом бескрылые стаи тополиного пуха... Ни перемен, ни обновленья, ни света - все пурга и тоска, все одно и то ж - лишь понуро вертится колесо повседневности...
Между тем, на календаре все-таки значилось: март. Для Эли это означало приближение женского праздника, который она в отличие от мамы любила - папа всегда придумывал для них что-нибудь интересненькое и сам вставал к плите, не допуская женщин на кухню. Он был прирожденный кулинар: мурлыкая себе под нос что-то веселенькое, всякий раз сооружал какой-нибудь непревзойденный шедевр, частенько не только вкусный, но и забавный. Однажды он приготовил галантин - изысканое блюдо из курицы, фаршированной собственной мякотью и орехами, но не утратившей при этом формы своего тела... К этой курице он незаметно пришил ещё две ноги, и озадаченный Сенечка долго расхаживал вкруг причудливого творенья природы под заливистый мамин смех. Он всерьез уверовал, что к их праздничному столу папа добыл четвероногую курицу!
Ах, как же это было здорово! Эля запрещала себе думать о папе... но это у неё плохо получалось. И как правило, мысленные путешествия в недавнее семейное прошлое кончались слезами. Тогда она запиралась в ванной и с яростью мыла голову. С остервенением втирала в кожу шампунь, чтоб никто, и прежде всех прочих она сама, - не заподозрил в ней слабости. Она знала, надо быть сильной, потому что иначе не выбраться, не вытащить маму и Сенечку. Мама сражена. Наповал. Можно сказать... нет, Эля даже себе боялась признаться, но иногда ей казалось, что душа мамина, - живая, неугомонная, совсем угасла. Окостенела душа...
При этом Эля ни секунды не сомневалась, что мама выкарабкается. Она оживет. Как мертвая царевна из сказки Пушкина. Но зависит это не от житейской логики, не от времени, которое лечит, - нет! Эля и сама ещё толком не понимала, с чем это связано. Она просто надеялась на те высшие силы, которые всегда приходят на помощь, если веришь и ждешь. Если не перестанешь стучаться в дверь... Так часто говорила ей мама. И Эля верила, знала: им обязательно придут на помощь, их не оставят в беде. Надо только дождаться! А сейчас все зависит от неё - она должна удержать их утлый плот на плаву. Чтоб не потонул, прежде чем о них вспомнят, прежде, чем к ним придут...
Ей стало тесно в платьишке подростка. Бремя взрослости пришлось как раз впору - Эля рванулась вперед, предпочтя силу слабости, и радовалась своей выносливости в настигшую непогоду... Она не задумывалась откуда взялась в ней крепость духа... просто шла - топ и топ! - средь кромешного мрака и холода. Напрямик, без компаса, без огней... шла на ощупь. А вдали перед ней мерцал огонек, никому, кроме самой неприметный, - давняя затаенная мечта. Дом! Которого у них никогда не было и, похоже, никогда уж не будет. И этой мечтой согревалось её застывшее на ветру, сбивающееся с ритма сердечко.
