И не догадывалась Нуну, что для нас – жаждавших тепла, радости и женской ласки мужчин – она была многолика, как индийский бог Шива. Одни видели в ней сестру, другие – дочь, третьи – друга, иные – просто женщину, красивую, будоражащую кровь женщину. Это трудно представить себе, но это было так… И поэтому каждый из нас избегал открытого проявления своих чувств к Нуну. Поэтому всякий раз после ухода Нуну в камере воцарялась могильная тишина.
Весна в разгаре. Давно прилетели ласточки. Но у нас весной и не пахнет. И ласточек здесь не видно. Почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах? Этого не знает никто. Быть может, потому, что ласточке – "христовой птице" – больно глядеть на горькую долю людей братьев во Христе? Или потому, что тюрьма пропитана недобрым, затхлым запахом? А может, потому, что тюрьма день-деньской шумит, словно потревоженное осиное гнездо? Или же потому, что в тюрьме нет постоянных жильцов, люди здесь меняются без конца, а ласточку тянет к мирному жилью, к домашнему уюту, она привыкает к обитателям "своего" дома и даже запоминает их лица? А быть может, ещё и потому, что в тюрьму не заглядывает солнце? Никто, никто не знает, почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах…
– Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители! Доброе утро, убийцы, аферисты, взяточники, спекулянты, растратчики! Доброе утро! Вставайте, чтоб вам провалиться!
Это – Шошиа со своей галерки.
Шошиа просыпается раньше всех. Собственно, он и спит не более двух часов. Но сны видит за целый год – пестрые, добрые, райские, сказочные сны. Он просыпается, будучи во власти радостного сна, но потом постепенно его одолевает грусть. И тогда начинаются его бесконечные стенания и слезы:
– Горе мне, детки мои дорогие! Чтоб ему сдохнуть, вашему глупому отцу! Что вы едите, что вы пьете, милые мои? Какой черт толкнул меня на этот проклятый ежевичный сок?! Это все ваша мамаша, подлая, ненасытная тварь!..
– Ладно, Шошиа, спрячь свои снимки и перестань причитать с раннего утра! Мы тоже люди, у нас тоже есть дети. Пожалей нас! Дай поспать! жалобно просит Мебуришвили.
– Осел! Если ты жалеешь своих детей, то какого же черта ты дрыхнешь? Поднимайся сюда, поплачем вместе!
Мебуришвили безнадежно машет рукой и закрывает голову подушкой.
– Доброе утро, Заза! – приветствует меня Шошиа.
– Утро доброе, Шошиа! – отвечаю я и встаю. Все равно поспать больше не удастся.
– Разбудил тебя?
– Нет, что ты!
– Люди, скажите, может, я вас обидел? – беспокоится Шошиа.
– Нет, нет, Шошиа! Валяй, дорогой!
Обидеть? Разве Шошиа способен обидеть кого-нибудь? Шошиа – несчастный человек! У него девяносто четвертая статья – от шести до пятнадцати лет. Он ни на кого не в обиде, во всем винит только себя. Он готов продать душу дьяволу, лишь бы выйти из тюрьмы, обнять своих птенчиков, а потом – потом будь что будет…
– Новую жизнь начну, Заза! Прогоню жену, женюсь на Сиран! Какую она готовит толму – обалдеешь! Потом соберу свои манатки, и поедем в деревню… Дом построю, виноградник насажу!
– Где ты насадишь виноградник? – спросил Тигран.
– Как где? На земле, где же ещё? – удивляется Шошиа.
– На какой земле? На цветочной?
– Почему на цветочной? На обыкновенной! На моей земле!
– А кто тебе её даст, землю-то?
– Как кто? Государство!
– Какое государство?
– Как какое? – подскакивает Шошиа. – Наше государство!
– Которое тебя посадило и через неделю припаяет тебе пятнадцать лет?
– Вах, что это за человек! – вскидывается Шошиа. – Чтоб язык у тебя отсох, эгоист проклятый! Чтоб ты сгнил в этой тюрьме! Значит, по-твоему, я должен здесь умереть? Значит, не будет никакой амнистии? Значит, я так и сдохну, глядя на Тиграна Гулояна? На бессовестного Тиграна, который для меня жалеет пяди земли? У, чтоб ты пропал, эгоист паршивый!..
– В чем я провинился, язва ты эдакая! – огрызается Тигран. – Что я, министр земледелия, что ли? Отказал тебе в земле, что ли? Об этом ты должен был подумать тогда, когда деньги загребал, понятно?
– Слышите? Слышите, люди?! Этот убийца меня называет язвой! – кричит Шошиа.
– Это я – убийца? – спрашивает Тигран, вставая.
– А ну, сидеть! – прикрикивает Девдариани, не оборачиваясь к Тиграну.
– Лимон, дорогой, я сяду, но как этот сопляк со мной разговаривает? робко спрашивает Тигран. Лимон – прозвище Девдариани.
– Вот и сиди!
– Но пусть он не называет меня убийцей…
– А кто в Тонети[17] убил лесничего? Я, что ли? – спрашивает Шошиа.
– Лесничего я убил потому, что он дрова крестьянам не давал.
Камера хохочет, смеется и сам Тигран.
– Нашелся Арсен из Марабды! Защитник крестьян! Скажи это своему следователю! – советует Шошиа.
– И говорю!
– И что он, верит тебе?
– Если б верил, не сидел бы я рядом с тобой, дурак ты безмозглый!
– Люди добрые! Слыханное ли дело, чтоб человек гордился своим воровством?! Неужели нет в тебе хоть грамма крови, чтобы покраснеть?
– Уймись, Шошиа! Не надоело тебе скандалить? – подает голос Лимон.
Шошиа, испытывающий перед Девдариани робость, умолкает.
С минуту в камере царит молчание.
– Пришел! – раздается вдруг голос Шошиа.
– Кто пришел, Шошиа? – спрашиваю я.
– Тот самый пьяница! К пивному киоску подошел!.. Деньги кладет!.. Лей же, лей, бессовестный! Доливай! Видишь, у человека руки трясутся!.. Долил… Вах, вах, что он делает! Я сойду с ума!
– В чем дело, Шошиа?
– Дует этот болван! Пену сбивает! Боже, где твоя справедливость! Пей же, дурак!.. Вот так!
– Ну как, Шошиа, выпил?
– Выпил! И даже губы вытер!.. Вах, мне бы сейчас кружку холодного пива! Одну только кружку!..
– А ещё чего, Шошиа? Мечтать так мечтать! – улыбается Лимон.
– Только кружку пива! – стонет Шошиа.
– И это все? – спрашиваю я.
– Эх, мой Заза! Что пиво! Крылья бы мне! Пару легких, сильных крыльев! Вылететь отсюда и – айда!..
– Так лети! Ведь ты – скворец!
– Крылья! Где их взять?
– Будут у тебя крылья!
– Когда же, мой друг, когда?
– Вырастут, Шошиа, вырастут! Ты ещё птенец! – говорит Тигран.
– Уже не вырастут! Радуйся, Тигран! Вчера сон такой видел – не будет у меня крыльев!..
– Какой такой сон?
Саят-Нову[18] видел я во сне.
– Хватит горевать! – сказал он мне,
Не ищи пропавшее добро,
У других оно уже давно!
запел Шошиа.
– Врешь, Шошиа! Не так!
Ты напрасно, друг мой, слезы льешь!
Что пропало – того не вернешь!
поправил его Тигран.
– Это для меня не имеет значения. У Саят-Новы свое горе, у меня свое! – отмахнулся Шошиа и продолжал:
Гость я мира этого, друзья!
Гость уходит – уйду скоро я…
Прокурора можно провести,
От судьи же никак не уйти!..
– Вах! Ты сам слова сочиняешь, что ли? – удивился Тигран.
– Что тут сочинять? Пою то, что есть! – вздохнул Шошиа.
Прокурора можно провести,
От судьи же никак не уйти!..
Шошиа – скворец, но поет он словно соловей! Когда поет Шошиа, замирает вся тюрьма! Кому-кому, но Шошиа за пение не грозит карцер. Когда поет Шошиа, Тигран скулит, как побитый щенок.
Шошиа создан для свободы и песен… А по своей глупости сидит в тюрьме! Жаль!..
Дверь камеры с шумом отворилась. Показался надзиратель. Все встали.
– Выходи, Накашидзе! – сказал он.
– С вещами? – спросил я.
– Нет, с мебелью!.. Выходи на допрос!
Я не спеша вышел из камеры.
– Шагай быстрей, руки за спину! – приказал надзиратель.
Я выполнил приказ.
Миновали коридор, по лестнице спустились во двор.
Я иду впереди, надзиратель – за мной.
Из противоположного корпуса выводят заключенного – наверное, с допроса.
– Повернись лицом к стене и стой! – велит надзиратель.
Я выполняю и этот приказ.
Проходят те двое.
– Здравствуй, Арсен! – обращается чужой надзиратель к моему.
– Здравствуй! – отвечает мой.
– Есть закурить?
– Хочешь "Приму"?
– Хоть стрихнин! Настроение у меня собачье! – отвечает тот. – Чего уставился? Пройди и стой у дверей! – говорит он своему заключенному. Тот идет и двери.
– Вор? – спрашивает мой надзиратель.
– Вор. А твой?
– Убийца.
– Гм, а похож на человека… Встретишь такого на улице – поди разберись, кто он такой! – говорит чужой.
– Что с тобой, почему ты не в духе? – спрашивает мой.
– Ребенок у меня тяжело болен… Врач прописал такое лекарство негде достать…
– А у евреев?
– Эх, куда там теперь…
– Что за лекарство?
Тот расстегнул нагрудный карман гимнастерки, достал листок бумаги и по слогам прочитал:
– Кор-да-рон. Слыхал?
– Нет.
– Ну, будь здоров!
– Дай тебе бог!
Мы вошли в противоположный корпус, поднялись на второй этаж и остановились у комнаты No 36. Надзиратель приоткрыл дверь.
– Нет его… Заходи, подождем, он скоро вернется.
