– Люди, вы видели второго такого беззаботного человека? – вопрошает со своей галерки Шошиа. – Сидит и поет, сидит и поет!
– А о чем мне заботиться, дорогой мой Шошиа? – спокойно отвечает Гигла. – Не сегодня, так завтра я выйду отсюда.
– Жди! Кабы выпускали таких, как ты, я давно был бы дома!
– Мне нельзя быть в тюрьме. Вот увидишь, не сегодня, так завтра меня позовут: "Мошиашвили, с вещами!"
– Это почему же тебе нельзя быть в тюрьме? Депутат ты, что ли?
– Да, депутат! – смеется Гигла.
– Чего же ты скрывал, болван! Собирай вещи и уходи!..
– Уйду, Шошиа, уйду! Дай только людям время повернуться!
– Каким людям, Гигла?
– Тем, кто остался на свободе. Они раздобудут хоть пуд золота, но меня отсюда вызволят. Вот увидишь! – И Гигла снова запел:
Люблю я лавки Сабуртало
Братьев-евреев там ведь полно…
– Слушай, – оборвал его Шошиа, – побойся бога! У тебя ведь ни слуха, ни голоса! Пожалей нас.
– Отстань, Шошиа, пусть человек поет в свое удовольствие. Мы ведь не мешаем тебе петь! – заступился за Гиглу Девдариани.
– Лимон, дорогой! Я пою печальные песни, а он? Что он поет? Одни слова чего стоят!
Я и Тигран играем в шахматы. Шум в камере мешает Тиграну, и он демонстративно затыкает пальцами уши.
– Шах! – говорю я.
– Не шах, а киши[20]! – поправляет Тигран.
– Извиняюсь. Киши!
Тигран долго вглядывается в доску.
– Чем? – спрашивает он наконец.
– Конем!
– Это не конь, а всадник!
– Дурак, это конь, а всадником называют человека, сидящего на коне!
– Ва-а! – удивляется Тигран.
Я взял коня и поднес его к носу Тиграна.
– Ну, смотри, сидит на этом коне человек?
– Нет.
– Следовательно, что это такое?
Тигран взял моего коня и поставил его на место.
– Накашидзе, во всех газетах написано, что Петросян Фишеру объявил киши всадником. Почему так написано?
– Не знаю.
– А коли не знаешь, заткнись и называй вещи своими именами!
– Убийца Гулоян!.. – начал я.
– Я не убийца.
– Находящийся под следствием по подозрению в убийстве гражданин Гулоян! Находящийся также под следствием по обвинению в убийстве гражданин Накашидзе, играющий белыми, своим всадником объявляет вашему черному королю киши!
– Вот это понимаю! – сказал довольный Тигран. – Но это… Это не киши, а мат…
– Не мат, а шамати[21]! – поправил его я.
– Ладно, сам знаю! – Тигран встал, в сердцах смешал шахматные фигуры и прилег на нары.
Выждав несколько минут, пока расстроенный Тигран успокоился, я тихо позвал:
– Тигран…
– Аджан[22]!
– Прошу тебя как брата: укройся как следует одеялом и вообще береги свое здоровье!
– А в чем дело? – спросил удивленно Тигран, приподнявшись на нарах.
– Не дай бог, случится с тобой беда, ведь погиб тогда наш родной грузинский язык!
В камере поднялся хохот.
– У, черт, чтоб тебя!.. – беззлобно выругался Тигран…
А для Мошиашвили, назови ты шахматную фигуру конем, лошадью, мулом, ослом или ещё как-нибудь, – все один черт… Он устроился, поджав под себя ноги в своем углу, и тихо напевает:
Что вы желаете – драп? Коверкот?
Цена ему двести – берем пятьсот…
Товар продается – деньги плывут.
Бедного еврея в тюрьму ведут…
– Слышь, Гигла, эту песню ты знаешь до конца? – спрашивает вдруг Лимон.
– До конца, дорогой, до конца, – покорно отвечает Гигла.
– До самого-самого конца?
– Да, дорогой. Хочешь, продиктую слова?
– Слова потом, а вот если ты не умолкнешь сейчас же, я окуну тебя головой в парашу! – пригрозил вышедший из терпения Лимон.
– Вот видите, видите? А я что говорил? Надоел ты всем, Гигла! обрадовался Шошиа.
– Почему так, Лимон-джан? Ведь ты недавно сам говорил – "пусть поет в свое удовольствие"! Вот я и пою, – запротестовал Мошиашвили.
– Очень длинное у тебя получается удовольствие. Говорю тебе – хватит, закройся!
– Замолчи, Гигла, знаешь ведь, в тюрьме хозяин – вор! – вмешался Мебуришвили, бывший директор кладбища, которого Лимон прозвал Лабрадором.
– Уважаемый Чичико, – обратился Гигла к Гоголю, – вы староста. Объясните, пожалуйста, мне: что, в тюрьме действительно хозяевами являются воры?
– Да, Гигла, воры! И дай им бог владеть тюрьмой безраздельно!
– Вах, что за несчастье! Там не дает покоя Обэхээс, здесь Девдариани… Что же делать, куда мне деваться?! – заныл Мошиашвили.
– В Израиль, дорогой Гигла, в Израиль! – посоветовал Чичико.
До сих пор разговор шел в шутливом, безобидном тоне. Но тут неожиданно для всех Мошиашвили вдруг побледнел, потом покраснел и, подскочив к развалившемуся на нарах Гоголю, ледяным голосом спросил:
– Что ты сказал? А ну повтори!
Чичико от удивления раскрыл рот.
– Тебе говорю: повтори свои слова! – повысил голос Гигла.
– Мошиашвили, это на самом деле ты? Или мне кажется?
– Это я, Гигла Мошиашвили, и я спрашиваю тебя, Чичико Гоголя: повтори, что ты сказал?
– Я повторю свои слова, Мошиашвили, но ты их уже не услышишь!
Гоголь вскочил, обеими руками схватил Гиглу за горло и приподнял над землей. Лицо у Гиглы побагровело, но он не издал ни звука, не пошевельнул пальцем.
– Чичико, оставь его в покое! – попросил Девдариани.
Чичико отпустил Гиглу. Тот молча вернулся на свое место.
– Что он такого тебе сказал? – со смехом обратился к нему Девдариани. – Поезжай, говорит, в Израиль? Ну и что? Мало разве евреев едет в Израиль?
– Мне он этого не должен говорить! – очень серьезно ответил Гигла.
– А ты кто? Багратион-Мухранский[23]?! – спросил с галерки Шошиа.
– Я двух братьев потерял на фронте Отечественной войны. Мои родители похоронены здесь, на еврейском кладбище в Навтлуги[24].
– Тем более! Сирота, человек без роду, без племени… Что тебя здесь держит?
– А ты кто такой? – взорвался Мошиашвили. – Ты, приблудная овца?! Как ты смеешь прогонять отсюда меня?! Запомни, я, жена моя, дети мои, внуки и правнуки мои – все мы должны умереть здесь, на этой земле! Понятно тебе. Гоголь?!
– Та-а-ак… Это я, значит, приблудная овца, да?! Да знаешь ли ты, дурья твоя башка, что мои предки поселились в Мегрелии двести пятьдесят лет тому назад?! Что в моих жилах восемьдесят процентов голубой лазской[25] крови и что прапрапрабабушка моей матери – Медея – была колхидянкой[26]?! Кто из вас осмелится сказать, что это не так?! И я, и моя жена, и мои дети, и их дети, и дети их детей – все мы умрем и будем похоронены здесь, на этой земле! Понятно тебе, Мошиашвили?!
– Что же это получается? – развел руками недовольный Тигран Гулоян. Получается, что нашу Грузию вы превратили в свое кладбище?
– Только тебя как раз нам и не хватало, Тигран! – воскликнул Девдариани.
– Не говори так, Лимон-джан! Предков этих пришельцев не было здесь и в помине, когда мой дед на Ходжеванке[27] в кости играл! Кроме того, до ареста я скрывался под фамилией Дадешкелиани, – обосновал Тигран свое грузинское происхождение.
– Почему же ты избрал именно фамилию Дадешкелиани? Скрывался бы под фамилией Петросяна! – рассмеялся Девдариани.
– Что ты, Лимон-джан! Разве фамилия Петросян сравнится с Дадешкелиани?!
– Вот потеха, – воскликнул Мебуришвили, – еврей, украинец и армянин спорят, чтоб доказать свое грузинское происхождение! Иди разберись, кто из них прав!
– Все они правы, – проговорил себе под нос Исидор Саларидзе.
Камера замерла. Молчал и Исидор. Наконец Шошиа не выдержал:
– Дядя Исидор, или убей меня, или объясни – как могут быть грузинами еврей, украинец и армянин?!
– Ну, что касается Гулояна… – начал с улыбкой Исидор, – сами небось слышали, как он, армянин, поправлял грузинскую речь грузина Накашидзе… А что Хаос и Картлос[28] – братья, это всем известно…
– Молодец, дядя Исидор! Молодец! – крикнул Гулоян.
– Хорошо, дядя Исидор, не спорю, Тигран – наш, свой. Но как быть с ними? – Шошиа указал рукой на Гоголя и Мошиашвили.
Исидор на минуту задумался.
– У евреев, – сказал он, – есть один весьма интересный закон: евреем считается тот, у кого мать – еврейка.
– А отец? – спросил Тигран.
– Отец не имеет значения.
– Как это не имеет? А если, скажем, отец – еврей, а мать француженка? – спросил Чейшвили.
– Ребенок – француз! – коротко ответил Исидор.
– Это меня вполне устраивает! – обрадовался Чейшвили. – Моя жена по происхождению француженка, следовательно, наши дети – французы. Чего ради я должен выплачивать алименты каким-то французам? Тем более что они вовсе не мои дети!
– Прекрасно! В таком случае поменяйся документами с Мошиашвили и дуй в Израиль! – посоветовал Тигран.
– С удовольствием, если бы он не был арестован за мошенничество и присвоение святой государственной собственности!
– Пой, пташка, пой! А меня через пару дней вызовут: "Мошиашвили, с вещами!"
