– Кор-да-рон. Слыхал?
– Нет.
– Ну, будь здоров!
– Дай тебе бог!
Мы вошли в противоположный корпус, поднялись на второй этаж и остановились у комнаты No 36. Надзиратель приоткрыл дверь.
– Нет его… Заходи, подождем, он скоро вернется.
Надзиратель уселся в кресло следователя, я напротив, на стуле. На столе лежало наше – Ростома Амилахвари и моё – дело. Надзиратель раскрыл его, пробежал глазами заглавный лист, потом захлопнул папку и взглянул на меня.
– Подумать только, что делает вино! Губит, губит оно человека!.. Вот я, например, однажды в Сололаки… – Он вдруг вспомнил, что разговаривает с заключенным, и умолк.
– Ты убил? – спросил он в упор.
– Нет! Не убивали ни я, ни мой товарищ!
– Значит, он сам покончил с собой? – усмехнулся надзиратель.
– Что вы за народ! Почему вы не хотите мне верить?! Говорю же я: подошел к нам какой-то пьяный, нес какую-то чепуху, а потом разозлился, взял да и запустил бутылкой в своих дружков!
– Подошел к вашему столу?
– Да!
– Разозлился?
– Да!
– Запустил бутылкой?
– Да, бутылкой! – Я покосился на графин с водой. Надзиратель переставил графин ближе к себе.
– А на своем столе он не нашел бутылки?
– Да, не нашел!
– Ну-ка, подай мне твой стул! – попросил надзиратель.
– Как же подать, когда он привинчен к полу?
– А ты знаешь, почему он привинчен?
– Чтобы заключенный не обрушил его на голову такого следователя, как ты! – разозлился я.
Надзиратель рассмеялся.
– А я думаю – наоборот!
На этот раз рассмеялся я.
– Почему ты не веришь, что я не убийца?
– Я, может быть, и верю, но чем ты докажешь?
– Докажу!
– Бог тебе в помощь…
– И все же ты не веришь!
– Понимаешь, с одной стороны, я готов поверить тебе – лицо у тебя доброе, хорошее. Но, с другой стороны, как вспомню убитого… Ну, если б ты сказал, что убил его случайно…
– Какого черта – случайно! Не убивал я!
В комнату вошел следователь. Мы встали.
– Вот, начальник, привел! – отрапортовал мой надзиратель.
– Хорошо. Подожди в коридоре, – ответил следователь, усаживаясь за стол.
Надзиратель вышел, но тотчас же вернулся.
– Извините, начальник, сигареты его случайно захватил! – Он положил на стол передо мной пачку "Примы" и спички и быстро покинул комнату. Что-то теплое разлилось по моему телу, к горлу подкатил соленый комок.
Следователь Гагуа расследует дело с первого же дня нашего ареста. Собственно, он уже закончил следствие, составил обвинительное заключение и ждет лишь наших подписей, чтобы передать дело в прокуратуру. Но мы отказываемся от подписания обвинительного заключения. Гагуа, конечно, давно плюнул бы на это – он может обойтись и без наших подписей, – но ему мешает одно формальное, по его мнению, обстоятельство: до сих пор не допрошен человек, который в тот злополучный вечер подходил к нашему столу и из-за которого, по существу, и разгорелся весь сыр-бор. Вот уже второй месяц Акакий-Како-Каки лежит в больнице с сотрясением мозга.
Каждый день, за исключением субботы и воскресенья, Гагуа вызывает меня к себе и задает одни и те же вопросы. Вот и сейчас он сидит передо мной. И я знаю наизусть, что он скажет, что он сделает, куда он посмотрит… Это становится невыносимо!..
Сейчас он вынет расческу из кармана кителя… Вынул.
Проведет расческой по жидким волосам… Провел.
Дунет на расческу и положит её в карман… Положил.
Подойдет к окну, откроет его… Открыл.
И снова сядет… Сел.
Потом согнет толстые пальцы, забарабанит до столу и скажет: "Мда-а-а…"
– Мда-а-а… До каких же пор ты думаешь отнекиваться, а?
Боже мой, какая у него большая голова и какой низкий лоб!
– Тебя спрашиваю! Долго мы ещё будем играть в молчанку?
– Товарищ Гагуа… – начал я.
– Я тебе не товарищ! Я – капитан милиции Виктор Адольфович Гагуа, следователь, – поправил он меня.
– Я не нуждаюсь в снисхождении, уважаемый следователь, я понимаю ваше затруднительное положение, но ведь и вы должны войти в моё безвыходное положение…
– Накашидзе, я не обвиняю тебя в умышленном убийстве. В состоянии опьянения ты запустил в человека бутылкой, что и явилось причиной его смерти. Это несколько облегчает твоё положение.
– Я не нуждаюсь в снисхождении, уважаемый следователь, я требую установления истины!
– Истина установлена. Она установлена показаниями восьми свидетелей. Ты читал эти показания.
– Уважаемый следователь, в сотый раз я повторяю вам: эти люди не могли дать иных показаний! На их месте я поступил бы так же.
– Чего же тебе ещё надо?
– Единственная моя надежда – Акакий Харабадзе.
– Пострадавший Харабадзе благодаря тебе и твоему дружку сейчас в тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга.
– Подождем!
– Долго же тебе придется ждать, Накашидзе! Кроме того, показания Харабадзе для меня не имеют решающего значения. Меня интересует другое: кто из вас двоих убийца – ты или Амилахвари? Впрочем, и это не столь важно. На суде вы сами договоритесь между собой. Но вы – трусы, ничтожества! Убили человека, а теперь все сваливаете на кого-то другого!
– Я ни на кого ничего не сваливаю! Бутылку бросил Харабадзе!
– Как тебе не стыдно, Накашидзе! Подумай, что ты говоришь: Харабадзе подошел к вашему столу, взял бутылку и швырнул её в своего товарища?
– Да.
– Разве не проще было ему схватить бутылку со своего же стола?
– Проще.
– Зачем же ты упрямишься?
– Но ведь мог он поступить так, как говорю я?
– Нет, не мог!
– Почему? Почему не мог? Допросите его!
– Накашидзе, твоё запирательство – тоже преступление!
– Преступление – держать невиновного под арестом!
– Невиновного?
– Допросите Харабадзе!
– Хорошо. Допросим. И он скажет – убили Накашидзе и Амилахвари. Что тогда?
– Если он порядочный человек, не скажет!
– Допустим, сказал. Что тогда?
– Тогда… тогда… – я запнулся.
Действительно, что же будет тогда? Ведь тогда мы погибли – я и Ростом!
– А если он вообще ничего не вспомнит?
Господи, ведь возможно и такое!
– А если он умрет?
Что? Что он сказал? Умрет Харабадзе?! Нет, этого не может быть! Он не имеет права умирать! Ещё чего! Погубил нас, а теперь умереть? Это проще простого – умереть! Нет, он должен жить! Смерть Харабадзе – это смерть моя, Ростома, наших матерей!
– Нет, уважаемый следователь! Харабадзе не имеет права умирать! крикнул я, вскакивая со стула.
– Мда-а-а… Подобного тебе нахала я ещё не встречал, Накашидзе!.. Ладно, подпиши заключение, и кончим базар!.. Тем более что Амилахвари сознался во всем.
– Ложь! Я не верю ни одному вашему слову! Дайте мне очную ставку с Амилахвари!
– А как насчет "боржома" с похмелья?
– Издеваетесь?
– Накашидзе, пойми же: все улики против тебя! Назови хоть одного человека, свидетельствовавшего в твою пользу, и я сегодня же освобожу тебя!
– Я, я сам этот человек!
– Ты?!
– Да, я!
– Как я могу поверить тебе, тебе, который не верит ни одному моему слову?
– Поверьте моему честному слову! Других доказательств у меня нет!
– Честное слово… – повторил следователь, – правосудие не может основываться на честном слове… Нет, брат, на честное слово я не поверю даже родному отцу…
– Значит, нет на свете ни чести, ни совести, ни доверия?!
– Подобные понятия Уголовным кодексом не предусмотрены.
– Но есть же и другой – моральный кодекс?!
– Накашидзе, Уголовный кодекс составляли люди высокой морали и нравственности!
– Дайте мне встретиться с Амилахвари!
– Нет!
– С матерью!
– Не имею права. Следствие ещё не закончено.
– В таком случае больше не вызывайте меня! Я не стану вам отвечать!
– Воля твоя… – Следователь нажал кнопку звонка.
– Отведи его! – приказал он вошедшему надзирателю. – А ты, Накашидзе, сопляк! Будь у меня право, я набил бы тебе морду!
– Что поделаешь, уважаемый следователь, мы оба терпим бесправие, иначе я тоже с удовольствием набил бы морду вам! – ответил я и вышел.
Гигла Мошиашвиди (нижние нары, второй ряд) – скромный, тихий парень лет двадцати пяти. До ареста он работал в Гагре продавцом обувного магазина. Попался Гигла на продаже по спекулятивным ценам бесфактурных лаковых туфель.
Гигла добряк. Полученные из дому посылки он делит между всеми поровну, сам же не дотрагивается ни до чего чужого, особенно до мяса.
Дни напролет сидит он себе тихо-смирно и мурлычет одну и ту же глупую песенку:
Люблю я лавки Сабуртало
Братьев-евреев там ведь полно.
Что вы желаете – драп? Коверкот?
Цена ему двести – берем пятьсот!..
Товар продается – деньги плывут.
Бедного еврея в тюрьму ведут…
Люблю я лавки Сабуртало
Братьев-евреев там ведь полно…
– Люди, вы видели второго такого беззаботного человека? – вопрошает со своей галерки Шошиа. – Сидит и поет, сидит и поет!
