Сожгите наши тела - Рори Пауэр

вещи мамы, которые она определила в категорию ненужных. Я никогда их не разглядывала – она делает это сама, пока я жду там, где сейчас стоит Фрэнк. Если я и прихожу сюда одна, то по своим делам – как правило, чтобы узнать, не согласится ли Фрэнк продать мне телефон получше со скидкой. До сих пор не соглашался ни разу.

– Ты не торопись, не торопись, – говорит Фрэнк, нетерпеливо постукивая по циферблату ближайших наручных часов.

– Можно подумать, у вас там очередь из покупателей, – говорю я. Фрэнк не заслужил грубости, но я слишком взвинчена, к тому же это правда. – Дайте мне пару минут.

Я открываю первую коробку и заглядываю внутрь. Почти пусто, только на дне несколько непарных столовых приборов и сковородка, покрытая слоем застарелого жира. Я закашливаюсь, глаза начинают слезиться. Фрэнк весело ухает у меня за спиной.

– Да, прошибает будь здоров, – говорит он, когда я поворачиваюсь, чтобы отдышаться.

– На кой черт вы согласились ее купить? Я не знала, что вы занимаетесь благотворительностью.

– Зря ты так, – говорит он и гордо выпячивает грудь. – Перед тобой самый великодушный человек на свете.

Я снова поворачиваюсь к коробкам с мамиными вещами. Если в остальных то же самое, Фрэнк не так уж и неправ. Это мусор. Ничего, кроме мусора. И это довольно грустно. Это жизнь моей мамы. Неужели в этих вещах – вся ее жизнь за тридцать пять лет? Я знаю, что она родила меня рано, но об этом легко забыть, когда между нами такая пропасть. Легко забыть, что до моего рождения, до своих восемнадцати она толком не успела пожить.

Горло сжимается, но я придвигаю к себе самую маленькую коробку. Эту я раньше не видела. Внутри какие-то тряпки, и сперва я думаю, что это одежда и ее можно перешить, как я и планировала. Но потом я тяну за краешек и понимаю, что это не одежда. Это одеяло. Маленькое, мягкое, нежно-розовое одеяло.

– Что, выбрала? – спрашивает Фрэнк. – Вот это? За такое я много не возьму.

Я не отвечаю. Не могу. Это было мое одеяло. Я это знаю. Ни инициалов в углу, ни моего имени на белом ярлычке, но вся эта коробка – это мои детские вещи. В горле встает ком, глаза начинает щипать. Первые месяцы моей жизни, запакованные в коробку и проданные старьевщику, потому что она не могла оставить их себе, но не могла и выбросить. Совсем как со мной.

– Нет, не это, – говорю я хрипло.

– Как хочешь. Давай поживей.

Я откладываю одеяло на стол и перебираю оставшиеся в коробке вещи. Книжка-картинка из плотного картона с отсыревшими волнистыми краями. Кое-как перешитые из футболки ползунки для кого-то невозможно маленького. Для тебя, напоминаю я себе. Это твои вещи. Но думать об этом слишком больно. Зря я вообще все это затеяла. Пора идти.

Прежде чем сдаться, я заглядываю в коробку последний раз. В тусклом свете лампочки на самом дне что-то вспыхивает. Я осторожно достаю книгу в белой обложке с золотым тиснением. Это Библия. Не такая, как те, что мне доводилось видеть в церковной лавке, куда я от скуки заходила во время богослужений. Эта больше и красивее, с орнаментом на обложке, с позолоченным обрезом и плотной бумагой. Корешок хрустит, когда я открываю книгу. На первой странице синими чернилами выведено витиеватым почерком:

Я долго искала доказательства того, что до мамы был кто-то еще. Что наша семья существовала на самом деле. Вот и оно. Кто-то написал эти слова. Моя мама когда-то была ребенком. Я знала это и раньше, конечно, знала, но совсем не так, как знаю теперь.

– Вот это, – говорю я. – Сколько это стоит?

– Там есть ценник, – ворчит Фрэнк, но подходит ближе и протягивает к Библии руку. Я не отдаю. Просто поворачиваю к нему корешком.

– Библия? – Он вскидывает брови, и я изо всех сил стараюсь сохранить невозмутимое выражение. – Странный выбор.

– Она продается или нет?

– Да это я так, просто. – Он наклоняет книгу и вглядывается в верхний угол титульной страницы, где подписана цена. – Сорок.

Мне бы стоило поторговаться, но я больше не могу здесь находиться. Я выуживаю из кармана купюры (оказывается, ровно сорок у меня и есть), пихаю их Фрэнку и выхожу из ломбарда. Кожаный переплет Библии липнет к груди, солнце слепит глаза. Это ошибка, говорю я себе. Ошибка, ошибка, ошибка.

Домой идти не вариант. Что там делать – ждать, когда вернется мама? Я изведусь от страха и нетерпения. Вместо этого я иду в закусочную Редмана и занимаю дальний столик. Мне приносят стакан воды, но за еду мне платить нечем. Будь народу побольше, меня бы выставили. Но, кроме меня и официантки, в закусочной только тип у бара, да и тот какой-то полудохлый.

Я смотрю, как капля конденсата стекает по стеклянному стакану в лужицу на столе. Без маминых вещей перед глазами паника мало-помалу отступает, но в груди разливается тяжесть, а во рту – горечь, потому что я поняла, зачем я это делаю.

Иногда на это требуется время. На то, чтобы понять. Мне было бы приятно получить подарок от мамы, а значит, и ей будет приятно получить подарок от ее матери. Так я говорила себе у Фрэнка. Но мама бежала от своего прошлого всю жизнь, а потому это вовсе не подарок. Я наказываю ее. Я пытаюсь ее задеть.

Ее послушать, так я постоянно пытаюсь ее задеть. Обычно это выходит случайно, но на этот раз я действую сознательно, хотя и не сразу это понимаю. Я покажу ей Библию и скажу: «Гляди, что я нашла. Все это время я нарушала твои правила. Ты не сможешь вечно скрывать от меня мою семью».

Я снова открываю книгу, очерчиваю пальцем края подписи. Двенадцатый день рождения. Я не могу представить маму ребенком. Не могу представить даже, чтобы она читала Библию. Может, мама водила ее в церковь? Читала ей на ночь Писание?

Ее мама. Я прижимаю ладони к глазам и стараюсь дышать глубоко. Моя бабушка. Эта женщина – моя бабушка. У меня ее фамилия, ее кровь. Она была на самом деле. А может, и сейчас есть.

Нужно только ее найти.

Я перелистываю несколько страниц. Местами на полях встречаются рукописные комментарии. Подчеркнутые абзацы, партия в крестики-нолики поверх одного из заголовков.

– Принести что-нибудь еще? – спрашивает