маме, обо мне?
– У нас все замечательно, – говорю я с толикой раздражения. У нас все замечательно, а если и нет, это наши проблемы.
– Хорошо, – мягко отвечает бабушка. – Рада это слышать.
До сих пор у меня не было даже образа этой женщины, даже того пустого контура, который от нее остался. Я понятия не имею, как к ней обращаться.
– Мне… – Я покашливаю. – Мне называть вас Вера или…
Она смеется, громко и резко. Я все испортила. Выставила себя на посмешище.
– Предлагаешь мне выбрать?
Ах вот оно что.
– Ага.
Ей просто смешно. Она смеется не надо мной и не над моими словами. Ей просто смешно.
Я начинаю думать, что это самый приятный разговор в моей жизни.
– Только не баба Вера, – фыркает она. На фоне как будто поскрипывают половицы. – А «бабуля» звучит слишком слащаво.
Это происходит по-настоящему. Это правда, потому что она это сказала. Это доказательство, думаю я, и мне хочется записать эти слова в свой блокнот.
– Может, просто «бабушка»? – предлагает она.
Возможно, вежливее было бы первое время обращаться к ней по имени. Но, раз уж она предлагает сама, я отказываться не буду.
– Мне нравится.
– Мне тоже, – говорит она. Моя бабушка. Думать о ней как о бабушке оказывается на удивление легко. Впрочем, я ведь мечтала об этом всю жизнь. – Марго, я так рада, что ты позвонила.
Я чувствую, как по лицу разливается краска, а губы сами растягиваются в робкой улыбке.
– Правда?
– Ну конечно. Я очень давно хотела с тобой встретиться, но твоя мать… Сама понимаешь.
– Я могу приехать, – вырывается у меня. Наверное, я навязываюсь, но второго шанса у меня не будет. – Я приеду погостить на лето.
– Я бы очень этого хотела, – говорит бабушка, – но я не могу отнимать тебя у Джозефины. Приезжайте вдвоем.
Я едва сдерживаю смех. Чтобы мы с мамой приехали в гости к бабушке, как нормальная семья?
– Я не уверена… – начинаю я, но она уже все решила.
– Мы слишком долго не виделись. Приезжай в Фален и привози маму, моя хорошая.
Фален. Видимо, там и находится ферма Фэрхейвен. Туда мне и надо.
– Я постараюсь, – говорю я. Это наполовину правда. Я собираюсь попросить бабушку, чтобы она дала обещание, чтобы поклялась, что будет меня ждать, но тут за спиной у меня скрежещут тормоза и хлопает дверь машины. Двигатель продолжает тарахтеть, и в будку просачивается запах бензина.
– Какого черта ты делаешь?
Я застываю. Мамин голос разрезает горячий воздух и впивается мне между лопаток. Она должна быть на работе, севернее школы, на другом конце города.
– Марго? – окликает бабушка в трубке, но я не отвечаю. По коже пробегают мурашки, и мне становится трудно дышать. Продолжая прижимать трубку к уху, я стискиваю провод в кулаке и оборачиваюсь.
Мама стоит на тротуаре перед припаркованной машиной. Руки в карманах рабочих брюк, голова чуть наклонена. Меня начинает трясти от ужаса. Она слишком расслаблена. Верный знак, что дела у меня хуже некуда.
Солги, говорю я себе. Солги и извинись первая, пока она не потребовала извинений. Если я сама выдерну чеку, взрыв будет не таким разрушительным.
– А я как раз звоню тебе на работу, – говорю я. Ее не было в офисе, она не узнает, что это неправда. – Хотела спросить, не принести ли тебе обед, но…
– Дай сюда.
Она протягивает руку. Бабушка молчит, в трубке слышно только ее дыхание. Она тоже ждет.
– Там уже автоответчик…
Но мама просто говорит:
– Трубку.
И от одного этого слова меня отбрасывает в сторону быстрее, чем я успеваю сообразить, что вообще пошевелилась. Мама подходит к телефону, и я протягиваю ей трубку.
Она не говорит ни слова. Просто смотрит на полку, на Библию, которую я выкупила у Фрэнка. На фотографию Фэрхейвена с подписью.
Она знает. Она не может не понимать, кому я позвонила, что я сделала. И все-таки она прикладывает трубку к уху и спрашивает: «Кто это?», словно надеется, что ошиблась.
Но она не ошиблась. Должно быть, бабушка что-то говорит, потому что у меня на глазах мама вдруг превращается в меня. Взгляд становится затравленным, поза – неуверенной; она вжимает голову в плечи и обхватывает живот рукой. Это я. Это то, чему она меня научила: защищаться и прятаться.
Такой матерью ее сделала Вера. В глазах мамы мелькает сочувствие, узнавание. Она понимает. Понимает, каково мне приходится, и все равно делает это со мной.
– Нет, – наконец говорит она в трубку. Ее голос слегка дрожит. – Я не могу.
Происходит нечто странное. Я не должна наблюдать эту сцену. Но я не могу отвести взгляд, потому что мне приходилось видеть маму в гневе и в страхе, с огнем между пальцев и с улыбкой на лице, но я никогда не видела ее такой. До этой минуты она для всех была незнакомкой. Даже для меня.
Пауза. Бабушка что-то говорит. Мама отворачивается к стене. Мне видно, как она сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу.
– Нет, – говорит она снова. – Я еще тогда сказала, что не вернусь, и обсуждать тут нечего.
Бабушка что-то коротко спрашивает, и мама мотает головой.
– Нет, – говорит она. – Ни за что. – Ее голос крепнет. Она готова стоять на своем. И если у нее получится, я никогда не увижу бабушку, никогда не пройду по мосту, который мы только что построили. Голос Веры становится громче, но я не могу разобрать слов. Если как следует прислушаться, если сильно-сильно захотеть, то можно предположить, что она произносит мое имя. «Приезжай, Марго, – говорит она. – Возвращайся домой».
Мама отнимает трубку от уха. Секунду мы с ней стоим неподвижно, затаив дыхание, но вот она вешает трубку с такой силой, что та слетает с крюка и повисает на проводе, покачиваясь взад-вперед.
– Эй, – говорю я как можно мягче, но мама резко поворачивается, хлестнув меня по щеке кончиками волос, и я торопливо отступаю под палящее солнце.
– Зачем ты это сделала? – выкрикивает она, вся красная от злости – только шрам выделяется белой полосой. За ее спиной поблескивает на солнце Библия. – Ты была у Фрэнка? Рылась в моих вещах? Я же запретила ходить туда без меня, Марго. Я же говорила.
– Что говорила? – Эту ссору определенно нужно будет записать. – Ты ничего не говорила.
– Нет, говорила.
– Так же, как говорила про нее? – Я киваю на телефон. – Как говорила про Фален?
Она вздрагивает. Разумеется, ей знакомо это название. Это место, от которого мы бежали всю мою жизнь.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь. – Ее губы изгибаются в почти что зверином оскале, и, будь я умнее, я бы
