трудовыми крохами. Книжки до сихъ поръ идутъ порядочно. Будь у меня деньги, я весьма не прочь былъ бы доставлять работу литературнымъ пролетаріямъ. Я, какъ видите по моей обстановкѣ, занимаюсь ремесломъ конторщика. Этотъ кусокъ хлѣба позволяетъ мнѣ жить, а въ свободное часы отдаюсь инымъ интересамъ.
— Въ такомъ случаѣ, — заговорилъ глухо Бенескриптовъ — простите великодушно, что обезпокоилъ васъ: вы человѣкъ занятой.
— Пожалуйста, не извиняйтесь. Я жалѣю, что вы напали не на того, кого вамъ нужно; но у меня есть кое-какіе знакомые въ журнальномъ и книжномъ мірѣ. Я могу поговорить, и если вещь хорошая и грамотно переведена.
— О, ужь на счетъ этого, — перебилъ Бенескриптовъ: — можете быть покойны! Переводчица — женщина рѣдкаго образованія, и еслибы вы знали ея судьбу, ужь навѣрно оказали бы ей всякую поддержку. Я говорю вамъ это такъ опредѣлительно потому, что вы смотрите человѣкомъ душевнымъ и понимающимъ вещи.
Борщовъ улыбнулся глазами и протянулъ Бенескриптову руку.
— Очень радъ. Вы мнѣ тоже нравитесь, и то, что вы мнѣ сообщили о себѣ, интересуетъ меня. Вы долго жили заграницей?
— Да, лѣтъ около пяти будетъ.
— И оставили мѣсто по какимъ-нибудь непріятностямъ?
— По собственному желанію.
— Вѣдь, кажется, эти мѣста очень покойны?
— Покойны, да помириться-то съ ними нельзя человѣку, который вокругъ себя оглянется и въ разумъ войдетъ.
Лицо Бенескриптова получило тотчасъ же такое выраженіе, что Борщовъ взглянулъ на него съ еще болѣе сочувственнымъ любопытствомъ.
— Особенно пріятно, — сказалъ онъ: — слышать это отъ васъ. Не хотите-ли стаканъ чаю? Я утренніе счеты покончилъ. Мы потолкуемъ, вы мнѣ разскажете: какъ вы дошли до рѣшенія промѣнять выгодное мѣсто на…
Борщовъ остановился.
— Да, на то, что даетъ кусокъ хлѣба, не требуя халуйства.
— И пріѣхали сюда по собственному желанію работать на почвѣ?
— Да, какъ вы изволили выразиться — на почвѣ.
Борщовъ всталъ изъ-за конторки и зашагалъ крупными шагами по комнатѣ.
— Прекрасно, прекрасно, — заговорилъ онъ. — Я тоже поѣздилъ по заграницамъ, кое-чему поучиться, но не остался бы тамъ. Надо тянуть здѣсь лямку чернорабочаго. Заработокъ мой дается мнѣ не особенно трудно, но онъ для меня послѣдняя статья. Я ищу въ другихъ мѣстахъ задушевнаго дѣла, а главное — ищу людей. Одинъ въ полѣ не воинъ. Знаете, какъ въ романѣ Шнильгагена?
— Думаю, — отвѣтилъ Бенескриптовъ; — что вы назвали переводное заглавіе романа, читаннаго мною по-нѣмецки съ особеннымъ удовольствіемъ. Людей вы ищете; а люди ищутъ насущнаго хлѣба, явившись въ предѣлы россійской имперіи. Вотъ хотя-бы та женщина, за которую я пришелъ просить васъ. Не знаю, много ли найдется у васъ въ Петербургѣ такихъ высокопочтенныхъ личностей.
— Вы меня очень заинтересовали, — вскричалъ Борщовъ, подсаживаясь къ Бенескриптову. — Разскажите мнѣ про нее, я готовъ съ нею познакомиться.
Ѳедора Дмитріевича нечего было упрашивать. Онъ съ возрастающимъ одушевленіемъ началъ говорить о Надеждѣ Сергѣевнѣ. И Лизу охарактеризовалъ онъ такъ, что Борщовъ заинтересовался столько же дочерью, сколько и матерью.
Минутъ черезъ двадцать онъ уже почти пріятельски говорилъ съ Бенескриптовымъ, просилъ его заходить, взялся хлопотать о помѣщеніи рукописи и пріѣхать съ доброю вѣстью къ Надеждѣ Сергѣевнѣ.
— Мы и васъ пристегнемъ къ какому-нибудь хорошему дѣлу, — говорилъ онъ, провожая его въ переднюю.
— Я на одно дѣло способенъ: съ дѣтьми возиться.
— И это намъ на руку. Заходите-ка вечеркомъ, я очень часто дома.
На площадкѣ Бенескриптовъ еще разъ взглянулъ на металлическую доску и съ особеннымъ довольствомъ крякнулъ. Онъ никакъ не ожидалъ такого пріема. Да и сама личность Борщова увлекла его. По натурѣ своей, онъ былъ большой оптимистъ. Ему, при встрѣчѣ съ каждымъ свѣжимъ человѣкомъ, хотѣлось облюбить его, и только яркіе факты людской пошлости вызывали въ немъ горечь протеста. Борщовъ же явился для него первою крупною личностью съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ.
«Вотъ вѣдь», разсуждалъ онъ, идя домой на Петербургскую Сторону: «есть же у насъ люди. Такой душевный человѣкъ да и умственную бойкость имѣетъ чрезвычайную. Говорить, что людей ищетъ. Вѣрно, ему надо какихъ-нибудь первосортныхъ. Но и то сказать: мы всѣ думаемъ, что пригодны на то или иное дѣло, а вѣдь на повѣрку-то окажется, что цѣна намъ — мѣдный грошъ. Съ такимъ человѣкомъ не пропадешь. Онъ оцѣнитъ тебя до тонкости и добудетъ подходящую работу. А первое дѣло — я вижу, что Надежда Сергѣевна найдетъ въ немъ истиннаго друга, который выкажетъ себя такъ, какъ латинское изреченіе гласитъ: amicus certus in re incerta cernitur».
Въ то самое время Борщовъ ходилъ по своему кабинету и разсуждалъ на ту же почти тэму. «Какой славный тишь», думалъ онъ. «Былъ псаломщикомъ и не захотѣлъ лакействовать. Видно, что самъ доработался. Такихъ вотъ намъ и нужно. Большая выдержка видна, и въ себя вѣритъ, это тоже хорошо. Ему бы можно было дать мѣсто въ конторѣ, но онъ говоритъ, что призваніе есть. А, небось, въ сельскіе учителя не захочетъ. И эта женщина тоже, какъ видно, изъ рѣдкихъ.»
Свертокъ рукописи, оставленный Бенескриптовымъ, лежалъ на конторкѣ. Боршовъ взялъ его, развернулъ и сталъ разсматривать переводъ.
— Прекрасный языкъ, — вслухъ вскричалъ онъ.
То, что онъ прочелъ, выказывало не одну простую грамотность, но и стилистическій талантъ. Онъ завернулъ опять рукопись и съ очень довольнымъ лицомъ присѣлъ и взялся опять за счеты.
Павелъ Михайловичъ Борщовъ принадлежалъ также въ породѣ оптимистовъ, хотя страдалъ припадками, которые должны бы были развивать въ немъ желчность. Никто бы не подумалъ, глядя на его румяныя щеки, что этотъ человѣкъ по нѣсколько разъ въ годъ мучится органическою болѣзнью, доводившею его чуть не до бѣшенства. Жизнь Павла Михайловича проходила въ безпрестанномъ отыскиваніи такого дѣла, которое-бы совсѣмъ поглотило его. Онъ продолжалъ вѣрить, что личная энергія стоитъ выше всего и что люди гораздо лучше созданныхъ ими порядковъ. Изъ него вышелъ-бы замѣчательный администраторъ и промышленный дѣятель; но онъ, доживя до тридцати слишкомъ лѣтъ, не подумалъ ни разу о томъ, чтобы добиться блестящаго положенія. Онъ перепробовалъ всякаго рода службу, взваливалъ на себя работы черезъ край и изъ каждаго вѣдомства уходилъ съ сознаніемъ, что приходится толочь воду въ ступѣ. Кончилъ онъ частною службой, завѣдываніемъ конторскими дѣлами, т. е. такимъ занятіемъ, которому онъ не могъ удѣлять ни малѣйшей частицы своего внутренняго «я». Съ утра до трехъ часовъ онъ былъ конторщикомъ, а потомъ предавался усиленной работѣ по разнымъ дорогимъ для него вопросамъ. Вопросы эти были всегда практическіе, невыходившіе изъ круга матеріальныхъ интересовъ, а между тѣмъ Павелъ Михайловичъ не переставалъ быть большимъ идеалистомъ. Онъ точно за тѣмъ только и выбиралъ такіе вопросы, чтобы горько не разочаровываться. Въ немъ горѣлъ неугасимый огонекъ мечтательнаго утилитаризма, замаскированный фразами недовольства,
