Доктор прописал массаж, и американка обиделась. Массаж можно и в Вашингтоне достать. Ей нужно что-нибудь особенное, – мариенбадское. Она хочет, чтоб щека похудела от мариенбадской воды.
Доктор смотрел на нее с тоской и отчаянием, но когда мышь переплыла океан, она в праве требовать себе удовлетворения.
Американка излила передо мной свою печаль, и сразу дала ей дельный совет:
– Неужели вы не знаете, как поступают в таких случаях? А ведь это так просто! Вам нужно похудеть с правой стороны. Отлично. Выпейте три стакана Крейцбрунена и ложитесь на правый бок. Вода вся перельется на эту сторону, – значит, и будет действовать только на нее, а левый бок останется, как был.
Американка долго удивлялась и благодарила меня.
На прощанье сказала, что в Америке я могла бы составить себе имя и приобрести большую практику. А я улыбалась скромно:
– Мы, русские, мы не честолюбивы…
Приехал обычный мариенбадский гость – четырнадцатипудовый алжирский нотариус.
Он чувствует себя знаменитостью и обижается, если кто-нибудь, пройдя мимо, не обернется на него.
Местные магазинные и ресторанные фрейлейн решаются разговаривать с ним только втроем или вчетвером. Им кажется, что с человеком таких размеров можно говорить только хором.
Приехала традиционная американка с сорока сундуками туалетов. В семь часов утра она выходит под колоннаду пить свою воду в открытом платье с брильянтами на шее и руках, башмаках и зубах, – у нее в два боковых зуба вставлены бриллианты.
– Вы знаете, – говорит русская сплетница, – к ней каждое утро ювелир ходит, зубы ей чистит.
Собеседница, печальная старуха с больной печенкой, сердится на американские бриллианты. Она думает, что у нее болит под ложечкой именно от этих бриллиантов.
– И как это им только полиция позволяет безобразничать! Дурили бы у себя в Америке.
Дама в нитяных перчатках и стоптанных сапогах, слегка покраснев, вмешивается в разговор:
– Нет, я люблю бриллианты. У моей сестры, – у нее своя колбасная в Вильне, – так много бриллиантов, что она даже не может их все на себя надеть, – тяжело. Так она, когда на бал едет, всегда лакея с собой берет, лакей бриллианты за ней на подушке носит.
– Ну, а как же она танцует-то? – недоверчиво спрашивает сплетница.
– Да очень просто, танцует, а лакей, значит, сзади танцует, и брильянты на подушке.
Воцаряется долгое молчание.
– Неудачный ныне сезон, – меняет разговор сплетница. – Ужасная публика. Все какие-то голодранцы, по-немецки ни бе ни ме.
– Ужас, ужас! – соглашается сестра бриллиантовой колбасницы. – Ни туалетов, ни манер. Из людей нашего круга только один саксонский король. Неудачный сезон!
Мы часто жалеем попавшегося мошенника:
– Если даже он и выкрутится благополучно, то, во всяком случай, ему конец, так как репутация у него останется подмаранная.
Вот с этим-то я и не согласна. Если репутация у него останется подмаранной, то будет ему не конец, а, напротив того, самый полный и пышный расцвет.
Я не шучу, – уж до шуток ли тут! К жуликам у нас какое-то совсем особое, влюбленно-почтительное отношение.
Мы немножко завидуем им, немножко гордимся ими.
– Посмотрите, вон тот, в красном галстуке, – знаете, кто это? Ведь это знаменитый Z, который четыреста тысяч выманил, помните?
И всем приятно.
– Ну, как же не знать, он мне даже родственник.
Может быть, вы даже приврали, что он вам родственник, но это маленькое хвастовство и поймут, и простят: все знают, что иметь в родственниках какого-нибудь захолустного пьяницу очень предосудительно, тогда как родство с крупным мошенником – это уж нечто положительное. Здесь своя особая математика.
Убить старуху – нехорошо. Убить двух старух– еще хуже. Убить тридцать старух – совсем скверно. Украсть рубль – стыд и срам. Украсть десять тысяч – ловкий парень. Украсть триста тысяч…
– Да неужели? Впрочем, позвольте, он, кажется, приходится дальним родственником моей жене.
Положение мошенника в обществе самое приятное. От сознания сего и лицо у мошенника всегда бывает хотя и озабоченное, как полагается человеку не ветрогону, а занятому серьезными делами, но в то же время очень милое и располагающее к себе.
Шулер – другое дело. Лицо у шулера должно быть потрясающе честным. Лик, а не лицо. Глаза навыкате, борода лопатой, ноздри раздутые. К такому лицу и не подойдешь с шуточкой, – неуместно. Заподозрить его в чем-нибудь и в голову прийти не смеет.
Взяточник – опять совсем другое. Лицо у взяточника, с одной стороны честное с другой – как бы снисходительное к людской слабости.
Все лицо его и понимает, и подбодряет вас:
– Ну, чего, глупышечка, боишься? Ну, дай, сколько можешь, а уж мы вдвоем обмозгуем, как твое дельце устроить.
Лицо шулера говорит:
– Гляди и трепещи! И хожу перед Богом! Лицо взяточника шепчет:
– Все мы люди, все человеки.
У мошенника на лице ничего не прочтешь. Оно просто спокойно, серьезно и приятно.
Он знает что-то такое, чего вы не знаете. Не то каких-то людей, не то какие-то дела, планы. Словом, что-то очень важное.
Ни одно большое дело не может начаться без мошенника. Оно не сладится, не склеится.
Прямо хоть в газете публикуй:
«Приглашается мошенник быть душой нового дела».
Если вам нужен управляющий для вашего дома, вы отвернетесь от предложений тихих и скромных тружеников и с восторгом пригласите мошенника, про которого вам расскажут, что он, управляя домом вашего приятеля, в три года нажил два своих дома.
– Вот это молодец! Уж за таким человеком не пропадешь. Он все ходы и выходы знает.
– Да ведь он и на вашем деле наживет. Ведь он и вас надует!
Этим никого не убедишь. Каждому лестно думать, что мошенник, который всех надувал, именно за него-то душу свою положит.
Затеяли мы как-то газету «на разумных началах». Кто-то откуда-то раздобыл двадцать тысяч.
Решили пока что отдавать свой труд даром.
Наняли квартиру, сторожа, купили самовар. Пили чай и придумывали заглавие для газеты.
Недели через две все надоело, – и сторож, и самовар, и заглавие, а газета все еще не двинулась.
Нужно было кому-то к кому-то поехать, что-то сделать.
– Нужно взять разрешение! – говорили мы друг другу. Но всем было лень. Да и неприятно как-то.
И вдруг кто-то из нас сказал:
– А почему бы не пригласить Андрея Лукьяныча? Он бы живо устроил нам все дело. Человек бывалый.
Все ахнули.
Андрей Лукьяныч был известный взяточник, автор «жареных» статей и заметок, мошенник, уличенный и находящийся в упадке и унынии.
Никто его не захотел.
Но на другой же день, когда мы собрались у редакционного самовара, распахнулась дверь, и влетел сам Андрей Лукьяныч, розовый, оживленный, захлебнувшийся напором слов и мыслей.
– Дорогие мои! – закричал он. – Да чего же вы тут сидите? Да о чем вы думаете? Вами так интересуются, только о вас и говорят. Сам X спрашивал у меня сегодня о вашем деле.
Он вертелся, как волчок, перебивал сам себя, сыпал именами министров, со всеми оказался знаком, и все, оказалось, говорили ему: «Дорогой Andre, вы один все можете устроить».
Подбежал к телефону, ткнул куда-то мимо кнопки и стал разговаривать, называя на «ты» кого-то такого важного, что сторож из почтительности прикрыл двери.
Потом Андрей Лукьяныч выспросил обо всех наших делах, выбранил за непрактичность, узнав, что мы хотим давать труд даром.
– К чему? Напротив того, вы все должны назначить себе жалованье. Для начала по пятисот рублей в месяц.
Мы выразили опасение, что денег не хватит. Он только усмехнулся:
– А уж это я вам устрою. Кто ваш капиталист?
Он записал адрес, попросил какую-то доверенность и сказал, что должен ехать, не теряя ни минуты.
Мы остались растерянные, красные и немножко сконфуженные. А Андрей Лукьяныч на другой день приехал в редакцию уже на моторе, объявил, что нашел типографию и нужных людей, а отчет даст потом, потому что сейчас ему некогда, да и незачем, если денег не хватит, он доплатит своих. А дело пойдет прекрасно, потому что все министры только им и интересуются.
Он гипнотизировал нас, как гремучая змея кролика, и отдельно, у себя дома, каждый из нас понимал, что Андрей Лукьяныч врет и надувает, – собравшись вместе, мы были бессильны.
Через две недели кто-то очень важный сказал Андрею Лукьянычу: «Дорогой мой, бросьте эту затею: она несвоевремена».
Он пришел в редакцию, очень расстроенный, кричал, что мы его подвели, что он истратил на нас своих двенадцать тысяч, что он не так богат, чтобы это было для него безразлично.
Когда он ушел, мы решили продать редакционный самовар и уплатить ему, таким образом, хоть часть денег.
