Странное жуткое чувство охватило молодого инженера.
«Может быть, я сплю, – подумал он. – А если сплю, тем веселее, потому что тогда этот господин самый настоящий черт».
В это время кто-то из игроков крикнул незнакомцу:
– Пожалуйста, не трогайте мои карты!
На что незнакомец ответил с мальчишеской заносчивостью:
– Хочу – и трогаю!
Потом посмотрел внимательно на того, с кем говорил, и вдруг переменил тон:
– Впрочем, извиняюсь. С вами мне делать нечего, вы слишком и худощавый, и слабосильный. Я извиняюсь.
Он отошел от стола, и все удивленно расступились перед ним.
К Уильстеру подошел один из членов клуба, молодой поэт. Лицо его было бледно, и он растерянно улыбался.
– Кто этот господин, вы не знаете? – спросил он Уильстера. – Правда, что его рекомендовал кто-то в загробном письме? Я ничего не понимаю.
– Я сам ничего не понимаю, – признался Уильстер.
– Зачем же систематически вызывает всех на ссору с ним? Может быть, это какой-нибудь известный бретер и ищет дуэли?
– В таком случае отчего же он извинился сейчас перед Тернером?
– Ничего не понимаю. Или я сплю, или я поверил в черта.
Он криво усмехнулся и отошел.
– Он тоже думает, что он спит! – пробормотал Уильстер. – Нет, это я сплю. Иначе я сошел с ума и галлюцинирую.
Он сжал себе виски руками и вдруг смело подошел прямо к незнакомцу.
– Итак, черный господин, – сказал он, – вы явились сюда ровно в полночь, не правда ли? И предъявили визитную карточку покойника, и у вас рога на голове и копыта в сапогах, и вы пришли, чтобы выбрать жертву и погубить ее. Не правда ли, господин Блэк?
Незнакомец пристально взглянул Уильстеру прямо в лицо своими острыми глазами, потом оглядел всю его фигуру и вдруг сказал:
– Мне ваша физиономия не нравится! – Это уж был не сон.
Уильстер вспыхнул.
– Вы мне за это ответите, милостивый государь. Вот моя визитная карточка.
Но незнакомец не принял карточки Уильстера.
– Я не буду драться с вами, мальчишка, – презрительно ответил он. – Вы трус! Вы никогда не посмеете даже дать мне пощечину! Ваша рука слишком слаба для удара.
Это было что-то неслыханное.
Ему, Уильстеру, знаменитому боксеру, говорят, что его рука слишком слаба. Или все это действительно снится ему.
Он поднял глаза.
Незнакомец стоял, повернувшись к нему почти в профиль, и ждал.
Уильстер вскрикнул и ударил со всей силы по обернутой к нему щеке дьявола.
Тот ахнул и упал.
– Доктора! – закричал он. – Скорее доктора! – И засунул палец себе в рот.
Сидевший среди играющих доктор кинулся к нему. Незнакомец медленно поднялся и, обращаясь к доктору, сказал:
– Освидетельствуйте меня скорее и констатируйте факт: два зуба выбиты – вот здесь и здесь, а два, находящиеся между ними, остались целы и даже не шатаются. Можете убедиться. Это происходит от того, – торжественно продолжал он, – что выбитые зубы были вставлены обыкновенным способом, а оставшиеся – по новому способу дантиста Янча, живущего в Лег-Стрите, дом № 130 Б, принимает ежевечерне от часу до пяти, два доллара за визит!
Он вскочил и, медленно отступая к дверям, стал разбрасывать веером визитные карточки.
– Дантист Янч, Лег-Стрит, 130 Б! – повторял он. – Подробный адрес на этой карточке. Доктор Янч! Лег-Стрит!
Лицо его преобразилось. Он имел спокойный и довольный вид человека, хорошо обделавшего выгодное дельце.
– Дантист Янч, – донеслось уже из-за двери, – Лег-Стрит.
Игроки молча смотрели друг на друга.
Петербург любит и умеет веселиться на праздниках.
Всюду идут деятельные приготовления: достаются из кладовой чемоданы, свертки, ремни, саки.
Собираются ехать – все равно куда, лишь бы «не видеть хоть на праздниках этих рож».
«Куда-нибудь, здесь место поглуше и меньше шансов встретиться?»
Но «эти рожи» тоже не хотят ни с кем встречаться и поэтому тоже ищут места поглуше.
– Вы не знаете, что думают делать на праздниках Иволгины?
– Они собирались в Парголово.
– Ах, Боже мой! Мы ведь тоже туда хотели! Какая досада! Теперь придется искать другое место.
– Не волнуйтесь. Иволгины откуда-то проведали, что вы хотите в Парголово, и уже заказали комнаты на Иматре.
– Ну, слава Богу. Они очень милые, конечно, но так бы хотелось не видеть хоть несколько дней всех этих рож.
И каждый ищет уединенного местечка, ищет в приятной уверенности, что и от него, как от чумы, бегут его добрые знакомые и милые приятели, и что он для них, в сущности, тоже не кто иной, как «эта рожа».
Одна дама сказала:
– Как хорошо, что Христос родился на Рождество. К этому времени все успевают до того надоесть друг другу, что хоть недельку должны передохнуть.
И вот к Рождеству выплывает на свет страшная, много месяцев тщательно всеми скрываемая истина: человек человеку – «рожа».
Едут.
Едут не на радость.
Едут в Финляндии, в холодные деревянные дачи, где дует с пола и из окошек, где скучно даже спать.
Выползет утром спасшаяся из Петербурга «рожа», робко оглянется кругом, – не занесла ли нечистая сила кого из знакомых, – пощурится на непривычный белый снег, по-жмурится на просторное серое небо и вздохнет:
– Хоть бы винтишко какой ни на есть составить. Подойдет чухонец-хозяин, спросит, глядя в сторону:
– Лизы хочешь?
– Чего?
– Лизы. Хороший лизы хочешь? Я тащил лизы. Все приезжая лизы хотел.
Пока «рожа», застенчиво улыбаясь, хлопает глазами, чухонец приволочет пару лыж.
– Посол! Хороший лизы, от волка уйдешь.
«Рожа» робко берет лыжи, оглядывается по сторонам и стыдится.
– Здесь нельзя начинать. Здесь увидеть могут. Пойду в поле.
Пойдет в поле.
Поставит лыжи аккуратненько рядом, всунет ноги в петли, двинется. Лыжи медленно пойдут носами друг к другу. Потом один нос наедет на другой, и к ним тогда немедленно присоединится третий нос самой «рожи».
«Рожа» встанет, отряхнется, с ужасом оглядится кругом, – только бы никто не видел. Страдать она готова сколько угодно, но тайно.
Опять поставит лыжи, опять всунет ноги, но на этот раз, – дудки, мы сами с усами, – ноги держит выворотно, носками врозь.
Лыжи начинают быстро разъезжаться.
Испуганная «рожа» кричит:
– Тпру! Тпру!
Еще минута, и она погибнет смертью Игоря.
Но тут приходит на помощь закон равновесия, и «рожа» шлепается всей спиной в снег.
Освобожденные лыжи, бодро и весело подпрыгивая, разлетаются по уклону в разные стороны.
Тогда «рожа» сползает сама, вязнет, охает, подбирает лыжи и красная, сердитая направляется домой.
По рыхлому снегу идти трудно, приходится снова надевать лыжи. Идет медленно, как паралитик.
– «От волка уйдешь»? Чухна проклятый! Чтоб ты сам так ушел.
На подъем лыжи ползут назад, на спуске летят вперед. Так что на подъеме падаешь носом вперед, а на спуске – затылком назад.
Это вносит грустное разнообразие в тяжелый труд передвижения.
Если по дороге встретятся сани с местными жителями, местные жители, остановив лошадь, будут мрачно любоваться вашим унижением.
Русский мужик стал бы издеваться и острить:
– Эхма! Ишь, как наловчился-то! Так и летит. Лови зайца! Держи! Уйдет!
Финн не таков. Финн будет молча сосредоточенно смотреть, и когда, наконец, очнувшись, подстегнет лошадь, – на лице его встреча с вами не выявится ни малейшим движением.
Дома «рожа» сядет красная, сердитая, ненавидящая спорт и болванов, увлекающихся им.
К вечеру, когда подадут на стол керосиновую лампу и сильнее подует с пола и из окошек, он совсем расстроится.
– Нечего сказать! Устроил себе праздничек! Люди веселятся, отдыхают, радуются. А я, как пес бездомный, сижу без электричества и без общества.
Он вспомнит с удовольствием о знакомых и приятелях и на другое же утро, уложив чемоданы, поедет на станцию, и всю дорогу, смотря на спину чухонца-хозяина, будет сам причмокивать лошади и думать:
«До чего эти финны медлительны».
Тотчас по приезде он поспешит повидать знакомых и порадует их своей оживленностью и любезностью.
– Какой у вас хороший вид! – скажут они. – Где вы так поправились?
– Ездил в Финляндию. Воздух, спорт, – всем рекомендую.
– Удивительно! Совсем другим человеком стал.
И будет хорошо и весело. И будет мир и благоволение, вплоть до Пасхи, когда снова дерзко выплывет наружу тщательно скрываемая истина: человек человеку – «рожа»!
– Видно, Васенька к обеду не вернется. Задержался, видно, у Хряпиных. Нужно ему хоть супцу оставить.
Сели за стол сама вдова Чунина и обе дочки. Все три белесые, безбровые, с белыми волосами, светлее лба, и белыми круглыми глазами, столь между собою похожими, что казалось, будто это попарно рассаженные скверные костяные пуговицы – ровно полдюжины.
