Если бы судьба покровительствовала развитию модной промышленности, она, не будь глупа, на каждую жаждущую душу ассигновала бы возможность осуществить свою Гедду. И с небольшой затратой принесла бы большую пользу модничающему человечеству.
Только что прочла длинный немецкий роман и пришла в ужас, – до чего развратила нас миниатюра!
Роман интересный, написан талантливо, но после миниатюр все в нем кажется таким растянутым, длинным и томительным, словно после поезда-экспресса едешь по той же дороге на извозчике. Только что мелькали телеграфные столбы, как палки частокола, а теперь плетешься от одного к другому трусцой, вперевалку.
Ну, какое мне дело, что Ганс перед свиданием с Мари зашел в кафе и съел три пирожка? Мог бы он сесть их и десять, мог бы потерпеть немножко и ни одного не съесть, – мне решительно нет до этого никакого дела.
А когда автор начал подробно докладывать мне, сколько у покойной Гансовой матери было в молодости десятин земли, я серьезно рассердилась. Положительно, автор думает, что мне совершенно нечего делать, если полагает, что я могу заинтересоваться делами этой никому не нужной старухи.
В кафе, где Ганс ел свои пирожки, прислуживала молодая девушка с мутными глазами и блуждающей улыбкой.
«Ага! – подумала я. – Вероятно, эта девушка сыграет не последнюю роль в романе»
И представьте себе, – автор так ни разу и не вернулся к ней.
Посудите сами, имел ли он моральное право угощать читателя мутными глазами, если он знал, что не вернется к ним?
Если ему самому делать нечего, то он, во всяком случае, не должен отнимать время у других.
Как, должно быть, скучно писать роман!
Во-первых, нужно героев одеть, – каждого соответственно его положению и средствам. Потом кормить их опять-таки, принимая во внимание все эти условия. Потом возить по городу, да не спутать, – кого в автомобиле, кого на трамвае.
Потом нужно помнить их имена, потому что, если героиня, в порыве страсти, закричит Евгению: «Виктор, я люблю тебя!» – то из этого последует масса осложнений, – изволь-ка потом их все распутывать.
Нужно также хорошенько запомнить, у кого какая наружность.
Я помню, как меня неприятно поразило, когда в одном романе цыганка взглянула на офицера «широко раскрытыми голубыми глазами». Вероятно, офицера это также поразило, потому что он изменил цыганке через три дня.
Потом нужно помнить природу, т. е. где происходит действие и в какое время года.
– «„Addio bello Nappoli“, – лилась неаполитанская баркарола в открытое окно вместе с запахом померанцев. Мороз крепчал. Иогансон, надев наушники Нансена, стал медленно сползать с ледяной горы».
Правда, нехорошо?
Как-то не внушает доверия.
А кто упрекнет автора? У кого подымется рука, если только он подумает, как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой. Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная.
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком.
Такое же странное впечатление производят на «обминиатюренного» человека и современные большие пьесы.
Смотришь какую-нибудь драму и думаешь: «И к чему все это? Тянут – тянут, тянут – тянут… Дедка за репку, бабка за дедку…»
В миниатюре взвешено каждое слово, каждое движение. Оставлено только самое необходимое. Миниатюра процеживается автором, режиссером, актером и публикой. Если заметят на репетиции, что фраза тяжеловата или длинна, ее сокращают, вычеркивают. Если заметят, что публика в продолжение целой минуты не реагирует на действие, это место выбрасывают или изменяют, потому что было бы чудовищно давать публике в продолжение целой минуты слова, на которые она не отвечает. Это уже скука, неудача, провал. Потому что вся драма-миниатюра идет двенадцать минут и каждая из минут должна быть на счету.
В былые времена советовали больному круглый год есть кору такого-то дерева. И он ел и поправлялся туго, потому что вместе с целебными элементами этой коры поглощал массу вредных частей. Теперь для него сделают вытяжку из этой коры, и он, лизнув ее кончиком языка, получит больше пользы, чем от трех пудов этой же коры в ее примитивном виде.
Конечно, надрать коры с дерева легче, чем приготовить лекарство.
Конечно, рассиропить длинную драму легче, чем написать яркую миниатюру. В драме для достижении желаемого настроения вы располагаете очень широкими средствами: паузами, повторениями. В миниатюре фабула должна дать все.
Женщина убила мужа и знает, что ее бабушка догадалась об этом.
Вот как расскажет об этом драма.
Мария. Бабушка! (Молчание).
Мария. Бабушка! Ты здесь? (Молчание).
Мария. Бабушка, отчего же ты молчишь? Ведь я знаю, что ты здесь.
Старуха. Что?
Мария (с силой). Я говорю, что я знаю, что ты здесь.
Старуха. Ты хочешь что-нибудь сказать мне?
Мария (испуганно). Я? Нет, ничего. Я ничего не хочу сказать тебе. Почему ты думаешь, что я хочу сказать?
Старуха молчит. Снаружи кто-то стучит. Это ночной сторож. Шаги его тихо удаляются.
Мария. Скажи что-нибудь.
Старуха. Мне нечего сказать тебе. Но, может быть, ты хочешь что-нибудь сказать.
Мария. Как ты бледна.
Старуха. Что?
Мария. Я говорю, что так бледна.
Старуха. Кто?
Мария. Ты.
Старуха. Я?
Мария. Да, ты.
Старуха. Что я?
Мария. Ты бледна.
Тут создается такое настроение, что нервных дам начнут немедленно выносить в обморочном состоянии.
Продолжится этот диалог, в особенности если бабушка глуховата, около получаса. Сторож будет стучать. Скрипнет калитка. Потом старуха, чтобы увильнуть от прямого ответа, станет вспоминать свою молодость. Потом горничная принесет самовар и лампу, и акт кончится.
– Как интересно развивается драма! – скажет зритель. – Как жизненно! Только, собственно говоря, пора уже и по домам. А чем все это кончится, – узнаем завтра из газет.
Миниатюра передаст эту сцену так:
Мария. Бабушка! Иди сюда! И не притворяйся. Я прекрасно знаю, что ты все слышишь и все понимаешь. Ну да. Я убила его. Я! Я! Слышишь? Ну, а теперь можешь идти чай пить.
И старуха живо уходит, потому что ей некогда. Ей осталось ровно две минуты, чтобы написать завещание, поджечь дом и повеситься. Последнее она проделает только из чувства долга по отношению к автору, потому что публика все равно не досмотрит. Ей некогда. Если она сэкономит эту минуту, она успеет на шестидесятисильном моторе проехать несколько верст.
Ведь это же целая минута, целая минута, господа!
Шутить изволите!
Нянька, ради праздничка, дольше обыкновенного терла Яшу губкой и больше обыкновенного напустила ему мыльной пены и в глаза, и в рот, и в нос.
Яша мотал головой и ругал няньку толстой дурищей.
В столовую он вышел сердитый, с красными глазами и мокрыми волосами. Увидел мать и тетку и сразу вспомнил, что нужно поскорее разрешить все утро мучивший его вопрос.
– Мама! – спросил он озабоченно. – Скажи, пожалуйста, во что лошади сморкаются?
Но мама, видно, сама толком не знала, потому что вместо прямого и честного ответа стала Яшу воспитывать.
– Во-первых, когда входят в комнату, прежде всего здороваются. Подойди к тете, шаркни ножкой и пожелай доброго утра. Ты слышишь, что тебе мать говорит?
Слышать-то он слышал (слава Богу – не глухой), но желать доброго утра, вообще, было стыдно, а сразу после приказания уж и совсем невозможно. Большие могут притворяться, им все нипочем: «Благодарю! Пожалуйста!» А маленькому все это ужасно совестно.
Яша помолчал, посопел носом, и, решив, что отношения с матерью все равно испорчены, перешел окончательно на линию злодея:
– Дай мне кофею! Небось, сама-то пьешь, а мне велишь молоко!
– Возмутительно! – прошептала тетка и закатила глаза.
– Садись и пей свое молоко, – сказала мать твердо.
Яша потянулся за булкой и, задев локтем, опрокинул свою кружку.
Он сконфузился и виновато смотрел, как капает молоко со скатерти на пол.
– Посмотрите, пожалуйста! Ведь это он нарочно разлил! – взвизгнула тетка.
Яше и в голову не приходило разлить молоко нарочно, но теперь эта мысль ему очень понравилась. Злодей, так уж и есть злодей.
Он надул губы и, упершись об стол ногой, стал раскачиваться на стуле. Это мгновенно вызвало то, на что было рассчитано, и через минуту Яша уже ревел по ту сторону двери.
