и об этом тоже знай.
Так уж повелось, что людям неугодна новизна.
Только цену их насмешкам, ученик мой, знаем мы.
Одиночество нам в радость, сожаленья – не важны.
Равнодушным к развлеченьям – и к улыбкам, и к друзьям,
От богини удовольствий ничего не нужно нам.
Ну а немцам передай ты, что признанья долго ждать,
Но над участью ученого не стоит горевать.
Пусть душа моя в потемках, выйти к свету хватит сил,
Чтобы убояться ночи, слишком звезды я любил. [7]
– Не хочу умирать.
Говорю это и чувствую, как на коже высыпают мурашки. И радуюсь. Когда мое тело заявляет, что в какой-то части функционирует нормально, я горжусь. Кожа реагирует на температуру? Это же прекрасно! Лучше не бывает.
Мужчина оборачивается, смотрит на меня пренебрежительно, но в замешательстве. Сигарета его зависла где-то между плечом и ртом, рука отставлена в сторону, будто он предлагает мне затяжку.
Волос на макушке у него нет, все растут по бокам темными с проседью пучками – зато ушам, наверное, тепло. Он в бежевом халате до голых коленей длиной. Ноги белые, а вот волосы на них черные и длинные. Такие длинные, что расчесывать можно… если кому захочется.
Он смотрит на меня, замер в движении.
Вроде бы очевидную вещь сказала, но он не оживился, не показал, что понимает или согласен.
– Окурки лучше всего собирать на автобусной остановке, вы об этом знали? – спрашиваю я. – Ведь велика вероятность, что человек прикурил, увидел автобус и сразу затушил сигарету. Там-то они и лежат. Много-много едва прикуренных сигарет.
– Ну если вдруг вам нужны дармовые, – добавляю я, сомневаясь, что он меня понял. И продолжаю: – Это один бездомный друг объяснил. Сказал, правда, что мне самой вряд ли пригодится, но вот я поделилась с вами. Теперь вы знаете, и может, тоже с кем-нибудь поделитесь – так оно и будет переходить из уст в уста.
Сигарета в его руке неподвижна, и я наблюдаю, как змейка дыма, извиваясь вправо-влево, поднимается к небу.
– Этот друг уже умер, – говорю, хоть он по-прежнему не отвечает.
Сквозь нас проносится ветерок, и я задаюсь вопросом, чувствует ли этот человек что-нибудь.
– А я не готова.
Он отворачивается, глядит на больничную парковку и почти успевает донести сигарету до рта.
– Не готова, – повторяю я.
Он на меня оглядывается. Замешательство отступило, осталось только пренебрежение. Он хочет, чтобы я ушла, не портила перекур. Но я ему даже благодарна. Враждебность не страшна. Убивает сочувствие.
Внешний мир шумит вокруг нас – дорога в отдалении, ветер в кронах, приглушенные разговоры, не попавшие в прорезь паркомата монеты, со звоном падающие на асфальт. Такая разноголосица должна бы утомлять, но нет, она дает чувство свободы. В больнице очень уж тихо. Однако здесь, снаружи, звук может затеряться.
– Как я вообще буду умирать, когда так боюсь? – спрашиваю я его.
Он хочет от меня избавиться, но уйти я пока не могу. Седая щетина вокруг его рта подергивается, он коротко скалит желтые зубы. Может, это такой инстинктивный ответ? Камышовый кот скалится на докучливую птичку. Мужчина бросает окурок вперед по дуге, отчего тот подскакивает, катится по брусчатке, а потом под скамейку.
Затем, кинув на меня еще один взгляд, сообщающий, хоть и невнятно, что благодаря мне перекур испорчен, он, ссутулившись и чуть прихрамывая на левую ногу, заходит обратно в больницу через вращающиеся двери. И застревает на полпути, потому что двери останавливаются. С ними такое бывает, если датчику покажется, что кто-то стоит слишком близко к стеклянной панели спереди.
Я иду за окурком, поднимаю его. Он не потух еще, но огонек постепенно гаснет. Я никогда не держала в руках сигарету, и меня удивляет, во-первых, какая она светящаяся, во-вторых – какая гладкая. Я катаю ее туда-сюда между пальцами, надеясь не увидеть знакомых.
И даже начинаю задаваться вопросом, что будет, если закурить, но отметаю такую возможность, выбросив окурок в урну. Доброе дело на сегодня сделано.
Знаю, лучше вернуться, пока Новенькая Медсестра не заметила моего отсутствия, но я медлю еще минуту-две, наблюдая, как машины исполняют свой забавный танец. Задний ход, остановка, дорогу партнеру, до-си-до на маленьком кольце.
Из зеленой урны начинает потихоньку змеиться дым, и я думаю: пожалуй, пора уходить. А когда над эмблемой на урне – три стрелы летят в одну сторону (не знаю, что они символизируют – здоровье, счастье и богатство? Отца, Сына и Святого Духа? – троиц, достойных прославления, так много) – появляется пламя и рвется наружу, уже определенно пора уходить.
– Пиппа, а блестки у вас есть?
– Блестки, Ленни? – недоверчиво переспросила Марго.
– Да, блестки. Разумеется, блестки!
– А не получится в итоге рождественская открытка? – спросила Марго опять.
– Да нет! Так… есть блестки?
– Вряд ли, Ленни. – Пиппа по очереди выдвигала ящики стола. – Но я, конечно, могу внести их в список.
Я кивком одобрила внесение блесток в список.
– Золотые, пожалуйста.
Марго добавляла последние штрихи к лежавшему перед ней рисунку: темно-синее небо, усыпанное крошечными звездами, а под ними – стойкий домик. – Вы в него влюбились, могу поспорить. Влюбились ведь?
– Так только все испортишь.
– Как “так” – влюбившись или мне рассказав?
Марго только рассмеялась.
– Так расскажете?
– Ну конечно.
Уорикшир, 1971 год
Марго Макрей 40 лет
В доме у него царил хаос. В основном строении – высоком, из крошащегося камня – раньше жил фермер. Наследников у фермера не было, и Хамфри выкупил дом, намереваясь превратить его в самый что ни на есть современный, но как только провел воду, электричество и устроил на чердаке обсерваторию, проделав окна в крыше, эту затею бросил. В окнах свистели сквозняки, батареи не работали.
Были и другие строения – в одном он держал стайку кур, в другом – автомобиль. А третье находилось в процессе преобразования в обсерваторию побольше. Ему уже повезло: прошлой зимой часть черепичной крыши обвалилась сама. Проводя для меня экскурсию, он рассказал, что собирается сделать тут прозрачную крышу из стекла, чтобы смотреть на звезды и не леденеть, цитирую, как ведьмина титька.
Кур было много, он с наслаждением кормил их, брал в руки и говорил с ними, словно они могли понять. Всех он назвал в честь звезд Голливуда прежних времен: Мэрилин, Лорен, Бетт, Джуди… Я спросила почему, и он объяснил: отчасти потому, что они ведь были
