звездами и ему это нравится, а в основном потому, что поднадоело уже все называть в честь созвездий. Он даже не поверил сначала, когда я сказала, что тоже была однажды гордой мамочкой цыпленка. Сказала – и тут же захотела позвонить Мине. Я часто думала, что сталось с Джереми. По-прежнему ли он живет где-то там жизнью петушка на свободном выгуле и клюет себе зерна по всему Лондону?
Мы вышли в поле, простиравшееся позади его дома, и стали смотреть в небо. Это поле – первоначально коровий приют – теперь приютило необычайно разросшийся сад. Вечер стоял такой холодный, что наши дыхания, отлетая, кружили в воздухе и принимали призрачные очертания, но меня это не волновало. С ним я была словно в храме – вот как, пожалуй, вернее всего описать мои ощущения. Как будто впереди у нас вечность, чтобы наговориться, и еще больше, чтобы насмотреться. Я не спешила говорить, впечатлять его, смешить. Он просто умиротворял меня и все.
Мы ели острые тапас за шатким кухонным столом, с одной стороны подпертым “Желтыми страницами”, с другой – коробкой от “Монополии”. Таких, как Хамфри, я еще не встречала. Он был одновременно связан с миром и оторван от него. Связан через замысловатые перемещения звезд и знание, как всякий спутник, созвездие и Луна расположены сейчас по отношению к Земле, но оторван от всего остального – в холодильнике у него лежал кусок масла с истекшим два года назад сроком годности, календарь на стене утверждал, что на дворе все еще 1964-й. Он хранил рекламные проспекты к давно прошедшим мероприятиям и билеты на них, помнил, о чем говорили в программах “Радио 2”, нравившихся ему в университете, но частенько забывал, кормил ли сегодня кур и когда у сестры день рождения.
– Пойду проведаю кур – вдруг проголодались? – сказал Хамфри.
А я предпочла не напоминать, что за последние два часа, проведенные мною здесь, кур он кормил уже дважды. Напротив, с радостью осталась одна у него на кухне посреди всякого старья и стала читать. Записки Хамфри от Хамфри – они тут были повсюду – и ярлычки, наклеенные на предметы, которые вроде бы в этом не нуждались, например “Большая ложка”. Ярлычок на одной кастрюле гласил “хорошая”, на другой – “плохая”. Зачем он оставил обе, я так и не поняла.
Хамфри вернулся, потоптался, отряхивая резиновые сапоги, по промаринованному в грязи коврику у двери.
– Еды у них много, даже чересчур, пожалуй!
Он расхохотался, будто и эта шутка тоже была превосходна. А потом с горящими глазами взял меня за руку.
– Так пойдемте же, рассмотрим их как следует.
И он повел меня вверх по лестнице на чердак, в самодельную обсерваторию, способную приоткрыть нам, простым смертным, небеса.
– У меня в ванной чешуйницы завелись. Отец Артур сел на скамью рядом со мной. – Сначала я подумал – это слизни, когда пошел в туалет рано утром, но нет, это чешуйницы. Я видел только одну, темную, она заползла в щель между плиткой и плинтусом.
– Ты, может, думаешь, я хочу от них избавиться и опасаюсь, что они превосходят меня числом, живут внутри стены омерзительными полчищами, но они мне даже нравятся. Напоминают, что жизнь возможна даже в самых неблагоприятных условиях. И потом, они такие забавные, эти скользкие серебристые полоски, перетекают, как вода, и совсем не похожи на другие известные нам формы жизни.
– Когда я принимаю ванну – и пожалуйста, останови меня, если считаешь неприличным говорить на эту тему, – то больше не читаю. А жду и наблюдаю, надеясь, что отсутствие передвижений внизу, может быть, привлечет одну из них – выманит на поиски приключений, в неведомые края на полу моей ванной комнаты. Чаще всего они не появляются. У меня на этот счет две теории. Первая: они не любят света – когда я ночью захожу в туалет, а это часто бывает, они всегда разбегаются. Вторая: они ведут ночной образ жизни. Хотя я, признаться, ничего не знаю о том, как спят наши беспозвоночные друзья, но часто раздумываю: а может, они не любят день и предпочитают ходить на разведку по ночам?
– Чтобы случайно их не убить, я попросил миссис Хилл не мыть пол в ванной с хлоркой. Она сказала, что тогда я подцеплю микробов и заболею и однажды ей все равно придется это сделать, но я попросил ее воздержаться, во всяком случае пока. Они как мои жильцы, такие крошечные иммигранты, и я их защитник, наблюдатель и друг.
– Сколько их? – спросила я.
– Минимум две, но я надеюсь – больше.
– Можно снять плинтус и посмотреть.
– А потом что?
– Посчитать их.
– А дальше? Совестно будет, что разрушил их жилище.
– Тогда вам нужно побольше пить перед сном.
– Это почему?
– Чтобы ночью ходить в туалет.
Он засмеялся. Сначала тихо, потом громче.
– Ах Ленни, это же просто замечательно!
– Правда?
– Да!
– Почему?
– Потому что сам я никогда бы не додумался.
А потом улыбка отца Артура растаяла, и он опять сделался грустным, каким я и застала его, когда пришла в часовню, а Новенькая Медсестра, удаляясь к главному входу, сказала, что собирается купить журнал и шоколадку и, если мне чего нужно, самое время сказать сейчас – или замолкнуть навечно.
Он поднял глаза к кресту из коричневого стекла.
– Я столько лет смотрел на этот витраж и принимал его как должное – вот что не дает мне покоя.
– Принимали как должное?
– Мне осталось пробыть здесь священником всего неделю.
– Что? Неделю? Как так получилось?
– Ленни?
Он встревожился, разволновался: что же я, не помню, какое сегодня число? Но тем, кто ходит в пижаме круглые сутки, интересоваться датами, в общем, незачем.
– Я думала, у вас еще четыре месяца есть.
– Было.
– Уже четыре месяца прошло?
– Пройдет, к концу следующей недели.
Я смотрела, как он дышит, медленно втягивая воздух через нос и по-прежнему не сводя глаз с креста.
– Что такое? – спросила я ласково – насколько могла.
– А если никто не придет? – Он наконец взглянул на меня.
– Куда?
– На мою последнюю службу. Боюсь, она может быть малолюдной.
– А тот старик? Который заснул.
– Его выписали. – Отец Артур хрипло вздохнул. – Прости, Ленни, моя обязанность – помогать тебе, а не наоборот.
– Вы помогаете мне, я вам. Так уж обстоит дело.
– Спасибо тебе.
– Эй! Вы навсегда мой друг, мой друг.
Именно этот момент выбрала Новенькая Медсестра, чтобы толкнуть тяжелые двери часовни и споткнуться, когда те, поддавшись, ее пропустят. Хотя
