И Джессалин, наименее тщеславную в семье, это чуть-чуть задело.)
– Дорогая, простите, если я шагаю слишком быстро.
– Н-нет. Ничего.
Дорогая. Последним, кто ее так называл, был Уайти.
Вроде не пьяна, но спотыкается, периодически теряет равновесие, а от этого пронизывающего свежего воздуха у нее кружится голова. Со времен больничного бдения и ухода Уайти к ней так и не вернулись навыки прямохождения – покачивается, спотыкается.
Может, это неврологическое. Чего-то там дефицит… страшное слово.
Все так быстро происходит: удар, дефицит. Каждое утро вдова просыпается с чувством вины – с ней это (пока) не произошло.
Усатый предложил ей руку, но она сделала вид, что не заметила. Ее охватила робость, старается держаться от него подальше.
– Мадам? Взгляните…
Лазерный луч как змея описывает витиеватые фигуры, пока не останавливается в одной точке. Джессалин в страхе следует за лучом.
– Да… она…
Крошечная табличка тусклого оловянного цвета: «Джон Эрл Маккларен 1943–2010».
И это… все, что она с таким отчаянием искала? Как будто от того, обнаружит она табличку или нет, зависит ее жизнь.
У нее закружилась голова. Меньше не придумаешь.
– Дальше будет все хорошо, мадам? Не оставайтесь здесь надолго, скоро совсем стемнеет.
Усатый говорит участливо, с едва различимым акцентом. Латинос? Азиат? Она заметила, как он озирается по сторонам, словно ищет ее сотоварища, на которого можно положиться. Впечатление такое… стыдно-то как!.. что он хочет поскорее от нее сбежать.
– Спасибо. Вы были очень добры. Со мной все в порядке, я больше не потеряюсь.
Надо же такое ляпнуть. Я больше не потеряюсь.
Джессалин хотела засмеяться, но вышло нечто невразумительное.
А усатый развернулся и пошел прочь.
Взбитая земля. Может, на кладбище используют особую машину? Могила Уайти должна быть неглубокой, только урна. С этим наверняка мог справиться могильщик, вооруженный лопатой.
Неприятная картина: могила Уайти почти упирается в соседнюю.
Как такое случилось? Не рассчитали? Довольно уродливая квадратная плита с надписью: «Хирам Хорсман» [11]. Уайти наверняка бы не преминул отпустить шуточку.
Хаусман. Вглядись получше, дорогая.
Она вглядывается. Точно. Хирам Хаусман.
Незнакомцы при жизни, соседи после смерти.
– Ах, Уайти! Все так бессмысленно, ты согласен?
Глупо было прийти сюда, когда Уайти, скорее всего, ждет ее дома. Здесь его точно нет.
Это голое мокрое продуваемое кладбище, населенное чужими людьми, чьи имена выбиты на плитах, неподходящее место для Уайти и для нее.
Но Джессалин пока не уходит. Негде присесть и отдохнуть, не может же она прислониться к памятнику Хираму Хаусману или тем более усесться на него. Это было бы неуважительно.
Она хотела принести цветы. И забыла их в машине…
(Где ключи? О боже мой! Она слепо шарит в сумочке среди скомканных салфеток.)
(Почему она никогда не выбрасывает использованные салфетки? Забывает, и все тут.)
Стемнело. Пора уходить.
Одно хорошо: покинуть кладбище гораздо проще, чем в него проникнуть. Все маленькие тропки ведут к широкой гравийной дорожке, которая потом выведет к парковке за церковью.
Идя к выходу, вдова пару раз останавливается и задумывается. Ничего не забыла?
Еще раз обшаривает сумочку, проверяет карманы.
Возле ворот ее как будто ждет мужчина в ковбойской шляпе. Она испытывает чувство неловкости. Почему он не уехал? Между тем он ведет себя как джентльмен – освещает фонариком дорожку, чтобы ей было виднее. Ах, оставьте уже меня одну!
Приближаясь к нему, она испытывает легкий страх. Не потому, что он латиноамериканец… или со средиземноморского побережья?.. нет, конечно. Он человек любезный, но совершенно чужой. Другого выхода с кладбища нет… можно, разумеется, развернуться (но как? у него на глазах?) и вернуться к могиле… но уже почти ночь, она отсюда никогда не выберется!
Почему он ее ждет? Что он задумал? Похоже, на всем кладбище они одни. Как сердце колотится!
Она повторно, в замешательстве, его благодарит и спешит проскользнуть мимо, и тут ей вдогонку:
– Мэм?
Сердце подскакивает от ужаса.
– Что… вы хотите?
– Это ваша перчатка, дорогая? Я ее подобрал на дорожке.
Чья же еще. Запачканная грязью, из мягкой черной кожи. Она благодарит и в сильном смущении забирает у него перчатку.
Уже в автомобиле, по дороге домой, она вспоминает не раз повторенное ласковое «дорогая». Такому мужчине нельзя доверять. Ни при каких обстоятельствах.
– Мама, да у тебя ларингит! Где ты так простудилась?
Уж лучше так. А то они решили, что их мать перестала говорить, поскольку ей больно произносить слова.
Дорогая. Мужские пальцы несильно сжимали ее локоть, помогая ей удерживать равновесие.
Мэм, с вами все хорошо?
Интересно, что привело этого усатого мужчину на кладбище? Вообще-то, ей следовало быть с ним повежливее.
Наверное, тоже посещал могилу.
Один. В такой поздний час.
Звонок! Лео Колвин.
Он не из тех, кого обескураживает, что она ему не перезванивает.
Он посылает ей цветы. Дорогой Джессалин от преданного друга Лео.
После траурного октябрьского дня Лео Колвин каждую неделю присылал ей цветы. Обычно розы, иногда лилии и гардении, потом тюльпаны и нарциссы. От этих запахов у нее кружится голова, такие сладкие, изысканные, их легко спутать с дорогими духами.
Дорогой Джессалин от преданного друга Лео.
Про Лео Колвина, вдовца, одним из первых в их кругу потерявшего супругу, она часто слышит: Он такой милый, такой одинокий…
Флегматичный, из вежливости говорил о нем Уайти. Зануда, иногда позволял себе и такое.
Лео Колвин вышел по возрасту из семейного бизнеса, что-то связанное с управлением недвижимостью. Обеспеченный, но не богатый. Взрослые дети давно живут отдельно. Сутуловатый, светский, вежливый, всегда гладко выбритый, аккуратно (если не стильно) одетый: костюм из English Shoppe, белая рубашка, носовой платочек в нагрудном кармашке, приличные туфли. Поскольку рядом нет присматривающей жены, Лео приходится самому присматривать за собой, и порой он пропускает важные детали.
В этих случаях Джессалин прикусывает нижнюю губу. Я не собираюсь исполнять роль его жены. Вот еще!
– Лео, позвольте мне…
Она поправляет его бабочку в горошек. Теперь он уже не так похож на Реда Баттонса [12].
Копна растрепанных седых волос похожа на криво надетую шапочку. Не мое дело.
Порезал себя под подбородком, когда брился (не заметил?), и там запеклась полоска крови. Не мое дело.
Лео Колвин заехал, чтобы отвезти Джессалин к общим друзьям на юбилейную вечеринку по случаю свадьбы. Она не помнит, чтобы давала на это согласие, и подозревает, что дочери у нее за спиной обо всем с ним договорились, полагая, что мать ему не откажет: это было бы слишком грубо, а Джессалин Маккларен никогда себе не позволяет грубости. Она вязнет в благородстве, как насекомое в меду: слишком деморализована, чтобы жужжать или махать крылышками.
– Джессалин! Видеть вас для меня такая… такое…
Сама галантность. За бифокальными очками выступили слезы. Лео берет ее вялую, несопротивляющуюся руку и подносит к губам.
(Целует руку? – Джессалин онемела.)
(Целует руку! – Уайти хохочет. Для него Лео Колвин – старорежимный республиканец, приличный, заслуживающий доверия, неплохой игрок в гольф и никакой спорщик. Короче, кислые щи.)
– Я так тронут… я так благодарен… – Осекся, слава богу, умолк.
Бедная Моди, его супруга. Она
