ее; а третий женился и должен был сидеть с женой; и поскольку отговорки были слабые, мне оставалось только предположить, что приглашенные не ждали ничего особо хорошего от угощения, которое тот состоятельный человек собирался им поставить, может, оно было чересчур тяжелым для пищеварения или слишком жирным или острым, во всяком случае, они, видно, уже имели случай в этом убедиться. С таким толкованием пастор Плумбек не был согласен, он испытующе на меня посмотрел, что-то в его лице дрогнуло, на нем появилось новое выражение, выражение подозрительности, он заподозрил, будто я сказал не то, что в самом деле думаю.
— Грех, — сказал он, — ты же прекрасно знаешь, что здесь речь идет о грехе, а не о еде.
Тут я снова задумался, но мне так ничего и не пришло в голову из того, что он имел в виду, я никакого греха не обнаружил, и после урока он меня задержал, открыл Евангелие от Луки, главу 14-ю и велел:
— Читай, пока не поймешь. — И этим было все сказано.
Совсем один в старой Холленхузенской церкви — спускающиеся сумерки, прохлада и тишина, — я читал притчу, читал и снова и снова перечитывал, но никак не мог понять, где же тут прячется грех; чтобы отвлечься, я немного прогулялся вдоль толстых, покрытых селитряными узорами стен, постоял под круглым окном, глядя на меркнущий свет, обстукал пилястры, пересчитал сборники псалмов, сложенные горкой на шатком столике. Когда я добрался до массивной двери, то пробы ради нажал на ручку и тут обнаружил, что дверь заперта, я не смог ее открыть, сколько ни толкал и ни тянул к себе, тут я порядком перепугался, вернулся на свою скамью, читал и прислушивался. Потом читать стало слишком темно, буквы словно бы съежились, и я растянулся на скамье, готовый вскочить при малейшем шорохе, при первом же звяканье ключа.
Сколько я там проспал, уж не знаю, знаю только, что меня вдруг ослепил свет, он раскачивался туда и сюда перед моими глазами, и я услышал голос шефа, ощутил его руку у себя на шее и почувствовал, как меня поднимают со скамьи.
— Отыскался наконец, — сказал шеф, а стоявший за ним пастор Плумбек воскликнул:
— И надо же, чтобы так случилось! — А у церковной двери возложил на меня руку, совсем как при благословении, и сказал: — Как это я мог о тебе позабыть?
На улице было совсем темно, шеф, прощаясь, только что-то пробурчал; мы пошли по Тополиной аллее к Коллерову хутору, и я едва поспевал за ним, так широко он шагал, и за всю дорогу произнес лишь одно-единственное слово, причем обращаясь не ко мне, а больше про себя, — слово «скотина».
Конец рабочего дня не застает здесь никого врасплох; еще за полчаса до того, как Эвальдсен начинает бить в подвешенную железину, они перестают по-настоящему работать, закуривают и отдыхают, а затем начинают чистить машины, скребут, ковыряют, трут, и все это нерешительно и кое-как, так что издали не поймешь, заняты ли они уже завершающейся чисткой или всего-навсего хотят освободить что-то от грязи, чтобы лучше работалось. Чем ближе конец рабочего дня, тем меньше маскируют они свои приготовления, поспешно чистят и трут, бегут к кранам, чтобы отмыть резиновые сапоги, кое-кто уже сменяет рабочий комбинезон на костюм, в котором отправится домой.
Портфели их уже лежат наготове или болтаются где попало на машинах, все приумолкли, часто поглядывают на часы и, как всегда, удивляются, почему это последние пять минут тянутся так долго. Но вот наконец запела железина, и теперь на Главную дорогу уже спешат со всех участков, устремляются к воротам, хотя Эвальдсен только-только еще принялся звонить, а перед сараем для инвентаря затор, потому как туда должны быть завезены и плуги, и бороздники, сеялки и пескоразбрасыватели, выкопочные и посадочные машины, все, что принадлежит шефу.
Раньше, когда нас было здесь совсем немного, вообще не били отбой, шеф просто говорил: эти шестьсот штук надо подвязать (или пересадить в другие горшки), и все задерживались, пока не доделывали работу, причем мы с шефом уходили последними. Сам он заканчивал работу, только когда уже больше не оставалось сил, когда он не мог уже ни согнуться, ни разогнуться и ничего уже не получалось так, как он того хотел; я никого еще не встречал, кто бы, так устав, как он, при том не злился и не замолкал, а был, напротив, довольным и разговорчивым.
Я любил быть с шефом, когда он уставал, у него тогда появлялось такое выражение, будто он кого-то перехитрил, обессилев, он веселел и выказывал какое-то особенное ко всему понимание; однако, каким бы ни был он усталым, ничто от него не ускользало. Если Эвальдсен после рабочего дня приводил к нему холленхузенцев, искавших у нас работы, шеф всего-навсего предлагал им посадить три молодых хвойных деревца и три пересадить, а сам, усталый, сидя на перевернутой тачке, из-под полуопущенных век наблюдал; подчас мне казалось, что он уснул, но под конец он всегда решал так, как я сам бы решил:
— Вас не возьму, а вот вас и вас.
А когда шеф предоставлял Эвальдсену нанимать новых рабочих, тот всегда прежде всего осведомлялся о возрасте и обращал внимание на то, сколько человек мог поднять, носить, вообще осилить; если нанимавшийся нагружал на себя три ящика вместо двух, это могло оказаться решающим.
Как все сразу меняется после окончания работы, когда посадки предоставлены сами себе и никто уже между ними не ходит; мне не раз приходило в голову, что растения тогда как бы чуточку выпрямляются, оглядываются по сторонам и обмениваются знаками, знаками облегчения, такое не раз приходило Бруно в голову. Под землей-то они так или иначе проталкивают во все стороны свои корни, пока не встретятся, не переплетутся и, может, даже не пообщаются друг с дружкой.
Мне непременно надо зашить дыру в кармане, дыра, конечно, от ножа, металл упирается в ткань, упирается и трет, и когда я хочу что-то вытащить из кармана, там оказывается дыра и ничего больше. Жестяная коробка с принадлежностями для шитья должна лежать под подушкой, золотисто-желтая коробочка, которую мне однажды принесли Тим и Тобиас, эти маленькие мучители, что предметом своих шалостей всегда избирают меня; конечно, Ина велела им отнести мне коробочку с шоколадными сердечками. В тот вечер, когда я сердечки ел, я был готов к тому, что мои мучители наполнили одну из шоколадок горчицей или перцем, но мне не пришлось плеваться, все были хороши.
Как будто в дверь постучали? Кому
