взгляду табуны пасущихся белых лошадей.
Я указываю на стаю фламинго вдалеке.
– Смотрите!
– Это еще что! – восклицает Филипп. Из-за выбоин на дороге он едет медленно, в основном переживая за фотоаппарат. Камера в черном футляре лежит рядом со мной на заднем сиденье. Филипп просит меня придерживать ее рукой, чтобы она не упала.
Проходит больше часа, прежде чем мы добираемся до места, где он собирается нас оставить. Вдруг машина резко тормозит.
– Вот мы и приехали. – Филипп указывает на тропинку справа от нас. – Идите по ней вперед и до конца.
Пожелав нам удачи, он оборачивается, берет фотоаппарат и кладет его на сиденье рядом с собой.
– Au revoir, merci! [83] – кричим мы в облако пыли, вырвавшееся из-под колес его машины.
Виктор поправляет берет, надевает рюкзак и вдруг разражается беспричинным смехом. Он чувствует себя неловко? Пожалуй, впервые за все время нашего знакомства мы остались наедине. Даже Парижа с нами больше нет. Мы стоим вдвоем под палящим солнцем, среди пустынной, продуваемой всеми ветрами земли. «Приключение – предприятие рискованное, но привлекательное и заманчивое своей неизвестностью и неожиданностью», – Виктор по памяти цитирует определение из словаря.
Ветер поднимает тучу пыли, становится жарко. На клочки растительности, пробивающиеся из окрестных болот, изредка садится птица, погружает в воду клюв и улетает. Неожиданно тропинка заканчивается у засохшего дерева. Виктор пробирается сквозь гущу ветвей, прикрывая лицо руками.
– Ну что ты там? – восклицает он, перебравшись на другую сторону. – Так и будешь стоять?
– Ты стоишь на краю болота. Если вдруг провалишься, я не смогу тебя вытащить.
Виктор смотрит себе под ноги и улыбается.
– Так ты идешь или нет?
Он протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее. Свободной рукой заслоняю лицо, как это делал он.
– Двигайся с другой ноги, – говорит он.
Я не могу найти подходящего места. Виктор указывает мне на прогалину в кустарнике. Я перебираюсь на другую сторону с исцарапанными в кровь ногами. Виктор так и не отпускает мою руку. Болота простираются до самого моря, сливаясь со всевозможными оттенками синего цвета.
– Думаю, нам сюда. – Виктор показывает в сторону. – Держись за мою руку.
– Так мы упадем вместе, – отвечаю я, но руки не отпускаю.
Мы следуем вдоль центрального болота к раскинувшейся над водой ветвистой роще. Мистраль здесь дует не так сильно, слегка касаясь водной поверхности.
Лишь вглядываясь в листву, мы наконец замечаем фламинго. Они совсем близко, их здесь сотни, а может, и тысячи. Множество галдящих существ, занятых строительством неведомой Атлантиды. Солнечный свет падает на их перья, отчего они сияют, отливают розовым цветом. Кажется, птицы отдают друг другу приказы: опускают клювы в воду, засовывают их между перьями и вместе плывут в одном направлении. Нас разделяет всего десяток шагов – кажется, мы можем до них дотронуться. Похоже, наше присутствие фламинго не беспокоит. Они великолепны, они прекрасны.
Мы садимся на траву и наслаждаемся зрелищем.
Мне вспоминается индийская статуэтка Шивы, которую Вивьен хранила на прикроватной тумбочке: божество танцует в круге огня с поднятой ногой. Правая верхняя рука держит маленький барабан, левая – пламя, а две другие руки призывают нас не испытывать страх. «Мы умираем и возрождаемся бесчисленное количество раз», – говорила тетя. Но если мы сами не желаем мириться с этим, если позволяем окружающим не принимать эту истину, то в итоге мы сохраняем нашу жизнь в мертвой форме и упускаем возможность стать мудрее.
Фламинго в унисон расправляют свои розовые крылья и без видимой причины поднимаются в небо, кружа над нашими головами. Я прижимаюсь к Виктору. Птицы садятся на землю и продолжают свою возню. Только я собираюсь заговорить, как он прерывает меня, показывая на ящерицу, скользящую возле моей ноги.
– Изумрудная ящерица!
Ящерица почти сливается с травой. Глядя на нее, я вспоминаю песню, которую мы с мамой слушали по дороге в школу. И вдруг я начинаю ее напевать. Здесь, с Виктором, все кажется мне возможным – даже распевать песни, словно наедине с собой.
– Дорога длинна, но конец уже близок… – я вращаю кистями рук в воздухе, – мы приедем на бал, и Бог явится нам на холмах, со своими изумрудно-зелеными глазами ящерицы…
Диск называется «Римини», на его обложке нарисованы пальмы. Я пою, хоть Виктор и не понимает слов.
– Не плачь, Магдалена, Бог будет присматривать за нами, и скоро мы приедем в Дуранго…
– О! Я знаю эту песню! [84] – оживляется Виктор. И начинает напевать ту же мелодию, но на английском языке: – Hot chili peppers in the blistering sun. Dust on my face and my cape. Me and Magdalena on the run. I think this time we shall escape… [85]
– Обними меня, Магдалена, эта пустыня закончится, и ты сможешь танцевать фанданго.
Виктор встает и начинает танцевать, как и я, вращая запястьями.
– No llores, mi querida. Dios nos vigila. Soon the horse will take us to Durango [86].
– Что за удар я услышал? Я чувствую жгучую боль в спине.
– Soon you will be dancing the fandango [87].
Я думаю о событиях последних дней: как с бешеной скоростью мы мчались на велосипедах по Парижу, как лежали с Юлией на полу книжного магазина и фантазировали о Ноа, о нашем странном объятии на проводах Бена, о той энергии, которую я ощутила, когда поезд ушел в Милан без меня. Я представляю лицо Ходоровски, говорящего: «Это правильные перемены», вспоминаю, как Ванильная Мечта одержала победу, опередив соперницу на голову, как мы ели пирожные «макарон» на мосту Искусств, картины Аалока, прыжок через турникет в метро, оставленный на салфетке автограф Леонарда Коэна. Карту «Звезда». Еще неделю назад я так не думала, но теперь уверена, что единственная наша действительная обязанность – быть счастливыми.
«Посиди здесь, задержи дыхание. Может быть, я был не слишком сообразительным…»
Сейчас Виктор приблизится ко мне и возьмет меня за руку, но не просто чтобы пожать ее или куда-то меня увлечь, а чтобы притянуть к себе. Я брошусь на траву, и он сделает то же самое.
– Фабрицио Де Андре, – говорю я.
– Боб Дилан! – восклицает он в ответ.
Он кладет свою руку на мою, продолжая смотреть в небо.
– Я не убил человека, как поется в песне, – шепчет он, – но я тоже убегаю.
Виктор исповедуется, его голос от напряжения срывается на фальцет. В Дании живет его девушка, ее зовут Биргитта. У них есть общая дочь Аника, ей два года. Он срывает травинки одну за другой, не в силах продолжить рассказ. Созданный мною его образ рассыпается на тысячи мельчайших осколков. Я не отрываясь смотрю на облака.
– Почему же ты сейчас не с ними? – наконец решаюсь я спросить, не позволяя голосу дрогнуть.
Он не знает.
Мне представляется светловолосая девочка с большими, как у Виктора, глазами: она бродит по квартире в темноте, а за ней терпеливо плетется девушка с печальным лицом.
Я удивляюсь, как мало времени понадобилось моему разуму, чтобы создать другой портрет, приспособленный к новой реальности. Интересно, все ли возможно переосмыслить с такой же скоростью? Значит, вся та свобода, о которой рассуждал Виктор, была не чем иным, как бегством?
– Дело не в том, что я не хочу быть с ними. Я хочу. Но я должен найти собственный путь. Я ничего не могу предложить Анике, потому что не знаю, кем являюсь сам.
Я поднимаюсь и принимаю сидячее положение.
– Биргитта утверждает, что отец должен обеспечить семье порядок и безопасность. Но я сам живу в хаосе и не в состоянии упорядочить даже свою жизнь. На днях Биргитта, совершенно не интересующаяся литературой, прислала мне записку: «Если бы все по желанию смертных, судьбине подвластных, делалось, я пожелал бы, чтоб прибыл отец мой в Итаку» [88]. Это слова Телемаха из «Одиссеи».
Отец – это Виктор. Так случилось по ошибке? Были ли они с Биргиттой парой до этого? Я чувствую себя так, словно падаю в пустоту, теряя всякие ориентиры.
– Я не умею быть отцом, – продолжает он. – Даже сыном быть не умею. Как можно учить кого-то тому, чего
