собой взгляд Максима, его кривую улыбочку — и нога сама жала на педаль газа, ускоряя момент встречи.
«Я тоже посмотрю тебе в глаза, — думал Олег. — Еще как посмотрю! И вряд ли тебе будет до улыбок…»
Чтобы уменьшить риск встречи с автоинспекцией, он поехал не совсем привычным маршрутом, свернув с проспекта Независимости к Комаровскому рынку. Там, то и дело поворачивая, понесся по пустынным улицам, радуясь тому, что никто ему не мешает.
«Ничего, — шептал он себе, — уже недалеко… Главное, чтобы он был дома. Чтобы они оба были дома!»
Почти не снижая скорости, Дольников резко повернул на очередном перекрестке влево, — и вдруг ему показалось, что перед ним на переходе мелькнула фигура ребенка. Не успев ни о чем подумать, он вывернул руль вправо, одновременно нажав на педаль тормоза — и мощный удар швырнул его вперед.
Спас ремень безопасности. «Форд» вылетел на тротуар и врезался в массивную бетонную клумбу.
Выбравшись через пару минут из салона, Дольников увидел, что вся передняя часть машины смята. Лобовое стекло треснуло и частично осыпалось. Из-под капота шел дым.
Удар был такой силы, что тяжелую клумбу сдвинуло и опрокинуло набок. Земля вместе с цветами рассыпалась по асфальту. Поблизости никого не было. Перекресток был пуст, как и прилегающие к нему улицы. Дождь разогнал прохожих, только вдали виднелась пара мокрых зонтиков.
Олег еще немного постоял, ощупывая разбитую о баранку грудь, затем, прихрамывая, пошел прочь.
«Скоро здесь будет автоинспекция, — думал он. — Допрос, обследование на алкоголь, протокол, возня с машиной…»
— Только не это, — шептал он, уходя все дальше от брошенного «форда», — только не это. Не сейчас, только не сейчас…
Он зашел за угол ближайшего дома, спрятался в его тени и выглянул. Возле машины уже стояли два человека, один, кажется, звонил. Задерживаться здесь не имело смысла. Олег направился в сторону дома.
Все было кончено. Ясно, как никогда, он видел всю глупость затеянного. Куда он летел, к чему так рвался? Нож зачем-то взял… Олег вынул нож и зашвырнул его за какой-то забор. Что он хотел сделать этим ножом? Разве хватило бы духу? И что он доказал бы этим своим поступком?
— Глупость, — шептал Дольников, шагая по асфальту и придерживая отбитый бок. — Какая глупость! Что я делаю? Зачем я здесь? Кем я стал?
Он тяжело дышал и садился отдыхать на скамейки на автобусных остановках. Дождь глухо барабанил по крышам, прыгал по лужам, шумел в листве деревьев. Людей было мало, никто не смотрел друг на друга. Отдохнув, Дольников шел дальше, во что бы то ни стало стремясь добраться до своего дома. Дождь насквозь промочил его, тек струйками по лицу, но он не замечал этого, поглощенный болью и острым желанием поскорее все закончить.
Сокращая путь, он шел дворами, и в одном из них присел под детским грибком, переводя дыхание и боясь, что не хватит сил дойти до дома. На такси деньги не взял, да и не полез бы сейчас в машину. Любой контакт с людьми казался мучительным. Он был рад, что идет дождь, а улицы пустынны. И что он может оставаться на них совершенно один — это было единственное, чего ему сейчас хотелось.
Дворик, в котором он сидел, освещался двумя фонарями. И вдруг, бросив взгляд на заросли кустов, окаймлявших площадку, Дольников замер. В переплетении веток и листьев, темных, мокрых, освещенных тусклым светом фонарей, он увидел картину дочери, ту самую, которая висела у нее на стене.
«Она назвала ее «Дождь», — вспомнил Дольников. — Боже, как точно она это изобразила! Но откуда знала… Господи, девочка, как ты талантлива! Я же не понимал, понятия не имел… Я ничего не знал! Прости меня, милая, прости…»
Он заплакал, и сидел, не вытирая слез. Мысли текли сами по себе, не мешая и не мучая, но делая все сильнее намерение поскорее все закончить.
«Кто я теперь? — думал он, глядя на блестящие под дождем кусты и мерцающие окна домов. — Кто я есть? А есть я полное ничтожество. Зачем жил, для кого? Исключительно для себя, для собственных желаний… И вот разрушил свою жизнь, и жизнь своей семьи… И едва не разрушил еще одну. Нет, дальше так нельзя. Все это не имеет смысла… В таком исполнении — никому моя жизнь не нужна. А мне тем более…»
Он добрался до дома через час, насквозь промокший. В отбитом боку болело так сильно, что он едва сдерживал стоны. Подъем по лестнице едва не лишил его сознания.
Но Олег держался, понимая, что для последнего усилия понадобятся все силы.
Дома он снял мокрый пиджак, рубашку, натянул сухую майку. Под ребрами угрожающе вздулось, кожа была лилово-красного цвета — повреждение очень серьезное. Но он даже не подумал о медицинской помощи — сейчас не до этого.
Найдя на кухне сигареты, с наслаждением закурил. Бутылка из-под водки была пуста, но спиртного уже не хотелось. Только побыть некоторые время наедине с собой, додумать последнюю мысль и без помех завершить задуманное.
Посидев какое-то время, Дольников сходил в комнату, достал из сумки блокнот, ручку. Было странно притрагиваться к этим вещам, словно они ему никогда не принадлежали. Вспомнил Ирину, дочь, и ему вдруг захотелось к ним, домой, в уют и спокойствие.
«Я предал их, — напомнил он себе. — И путь назад закрыт. Я всех предал. И все предали меня. Верховцев. Диана! Она дала Максиму мой телефон и адрес, а он нанял этих костоломов… И она, наверное, знала об этом. Не могла не знать — он ведь обо всем ей рассказывает. И все равно дала адрес… А что, если позвонить им сейчас? Они ведь ждут моего звонка».
Он достал из пиджака телефон и увидел, что экран треснул и не загорается при включении. Видимо, повредился во время аварии.
«Это знак, — подумал Олег. — Явный и однозначный. Не надо никому звонить. Тем более, что и так все решено».
Сел за стол, положил перед собой лист бумаги, вырванный из блокнота. Быстро написал: «Диане К. Я выполнил твое пожелание. Прощай…»
Перечитал написанное. Поморщился. Получилось излишне мелодраматично. Да и незачем доставлять ей неприятности с милицией. Он изорвал записку в клочья и спустил в унитаз. Затем снова сел за стол.
Мерно стучал по подоконнику дождь. Было тихо и тепло. Дольников положил перед собой новый лист бумаги. И задумался, опустив подбородок на руки.
И вдруг послышался стук в дверь. Не звонок, а именно стук. Негромкий, но настойчивый. Как будто кто-то очень хотел, чтоб его
