он молчал и улыбался, тихо пережевывая сладчайшую тыкву и запивая ее тягучей настойкой.
Адам Иванович рассказывал запоем. О своей любви к Дине, о Валере-Бабуине, скрепившем их союз, о следах молнии на предплечьях («Ну видишь же, видишь – Д-ИН-А»), о фокуснике, об измене, о годах с Зоей Штейнберг, о Тибете и счастливом отказе в посадке на самолет…
На этих словах Греков тихо рассмеялся, обнял Адама и подмигнул:
– Теперь я знаю, о каких знакомых говорила моя Мира…
– Мирочка! – воскликнула Дина. – Да это Адамов крепчайший друг и наш общий ангел-хранитель! Вы женаты?
– Нет.
– Жаль. А кстати, про Ангела! Адам, ты не рассказал про Ангела! Неси сюда альбом!
Разгоряченный старик принес потертый фотоальбом, тыча сухим пальцем в треснувшие фотографии и умиляясь:
– Смотри, какой была Дина! Какой полет, какая попа! А это наша легенда. – Он вынул из страниц вырезанный портрет придворной дамы в голубом платье. – Фрейлина Елизавета, что служила императрице Александре Федоровне («Жене Николая I», – автоматически подумал дремавший в полукоме Моня).
Пока старик неспешно рассказывал легенду о своем предке, заключившем сделку с Ангелом Смерти, пока описывал бриллиант с фигурой внутри, венчавший нагрудный шифр фрейлины, пока во всех подробностях воспевал любовь прапрадеда к Елизавете, венцом которой стал незаконнорожденный сын – его, Адама, прародитель, пока упоминал о втором браке изгнанной придворной дамы и девочках, по родству передававших ангельский бриллиант, – Сергей Петрович чувствовал, что отрывается от земли. Огромный холст, сырой, незагрунтованный, начал мазок за мазком наполнятся красками, набросками, контурами, фигурами людей, связанных между собой. Многонаселенное полотно гудело страстями, полнилось подробностями, тайными смыслами, объединяя в одно целое арабского ювелира, его возлюбленную фрейлину, ее потомков – отказных и признанных. В центре полотнища металась напуганная Маша Перлова и глотала колючий бриллиант под пулеметные очереди за окном. А в верхнем правом углу, на вершине холма, словно Христос у живописца Александра Иванова, стоял он сам! Да, он сам – Сережа Греков, обычный белобрысый мальчик, дальний преемник фрейлины – нынешний хранитель бриллианта, так и не сумевший его ни уберечь, ни передать детям.
Сознание Грекова отключилось, он уронил голову на стол, а потом медленно сполз со стула на затертый линолиум. Адам бросился к гостю, поднимая его за плечи, Дина, набрав в рот ледяной воды, орошала лицо.
Сергей Петрович приоткрыл глаза, сигнализируя, что жив, и вновь запрокинул шею.
– Эй, – окликнула вдруг Дина Адама, показывая на бескровное лицо курьера. – Смотри! – Она перевела взгляд на упавший на пол фотоальбом с портретом фрейлины. – Тебе не кажется, что они безумно схожи? Надень на этого Сережу парик, подкрась губки – и он станет твоей Елизаветой.
– Все люди схожи так или иначе, – вздохнул Адам. – Эй, парень, ты сам отойдешь или нам вызвать скорую? – тряс он за плечи незадачливого курьера.
– Я, вероятно, ваш дальний родственник, – проблеял алебастровый Греков.
– Все мы родственники на Земле, – философски заметил старик. – Кажется, бредит, да, Дин? Все же звони в скорую…
– Не… Не надо скорую… мне уже лучше… – прошептал курьер. – Я должен не забыть ни слова… Я должен об этом написать…
Глава 35
Провал Венеры, или Кошачий полет
К началу лета Маня обезумела вконец. Ей, привыкшей к бесконечным туннелям подвалов, необозримым потокам улиц, необъятным газонам и паркам, Мирина квартира казалась тюрьмой. Сто двадцать квадратных метров паркета, ковров, резной мебели, напольных ваз и статуэток были сущей клеткой для тридцатисантиметровой бесхвостой кошки. Она проверяла эти стены на прочность, кидаясь на обои и оставляя на них лыжню сползающего следа. Она неистово драла напыщенные ножки рояля с целью приблизить его уродство к красоте голого древесного ствола. Она валила лапами вазы, превращая их в груду черепков, и самозабвенно рылась в осколках, закапывая собственные экскременты. Она выдирала с корнями цветы из горшков, сбрасывала керамику с подоконников, фонтаном развевая землю по коврам, и валялась в этой пыли, представляя себя вольной кошью на просторах московских дворов.
За окном бушевал июнь с его буйными красками, с запахами народившихся котят, оперившихся птенцов, с многоголосьем соловьиного воронья и чириканьем воробьиных трясогузок. А она, Маня, вынуждена была дышать мертвым воздухом кондиционера и лимонно-смородиновой отдушкой, которой воняли чистяще-моющие средства Мириной домработницы. Да и сама эта домработница, пшикающая на увядшую шею дешевые духи с гвоздикой и лавандой, бесила Маню не на шутку. Кошка путалась у нее под ногами, то и дело впиваясь остатками зубов и когтей в отекшие лодыжки.
– Ах ты дрянь! – визжала уборщица. – Да как тебя земля носит, тварь такую! – И хлопала ее по безухой морде мокрой половой тряпкой. – Была б моя воля, утопила бы тебя к чертям собачьим!
Но Маня понимала, что миром правит отнюдь не домработница и смерть ей уготована иная. Какая – она не знала, но порой ловила себя на мысли, что вне свободы, вне уличного залихватского лета жизнь ей совсем не мила.
Тоской по воле Маня стала одержима. Ее желтые глаза дьявольски вспыхивали, когда Мира открывала окно или балкон, и черное, уже растолстевшее тело пыталось проскользнуть в эту щелку во что бы то ни стало. Тхор ловила ее за шкирку, за живот, за остаток хвоста, втягивала в квартиру и сама хваталась за сердце.
– Вызвала мастера, через три дня поставят сетку «антикот» на окна. Тогда будешь дышать воздухом и никуда с шестнадцатого этажа не выпрыгнешь, – приговаривала Мира, подстригая Мане когти ножничками-гильотинками. – Потому что девочку мою златоглазую никуда не отпущу!
Маня любила Миру. Она прикусывала ей мягкие руки, оставляя на коже продавленный след от клыков, и хитро наблюдала за реакцией хозяйки.
– Плохо делать кусь маме, – ласково журила Мира. – Маму надо любить, урчать и целовать.
Маня тут же засовывала голову Мире под мышку и включала моторчик на максимальные обороты. На минуты обе были счастливы, но как только Тхор уходила из дома, Маня начинала готовить себя к суициду. Иного развития событий она не видела, ибо жизнь за окном проистекала без ее участия.
Квакила, нет-нет да и посещавшая Манин балкон, только поддерживала крамольную идею. Она, картавя и гнусавя через стекло, рассказывала о том, что зацвела липа, что готов распушиться тополь, что Манины женихи – тот полосатый и тот грязно-белый с черными пятнами – пережили зиму на теплотрассе и, слегка отмороженные, но вполне себе фертильные, изменяют Мане направо и налево.
Последней каплей стал визит мастера, о котором говорила хозяйка. Он прошел в квартиру в грязных вонючих носках с дыркой на большом пальце и принес с собой рамы с пресловутыми сетками. Часа полтора мужик метил ковры и паркеты своими потными носками, а потом протянул терминал, блымкнул, снял с карты Миры приличную сумму и пошел маркировать дырявыми ногами следующие квартиры.
Мира, счастливая, распахнула окна и похлопала по подоконнику, приглашая Маню запрыгнуть и оценить работу. Кошка спланировала, как кузнечик, и, увидев перед собой клетчатые облака, клетчатые верхушки деревьев, клетчатые крыши домов, а на них клетчатых ворон, вопросительно подняла на хозяйку влажные глаза.
«И это на всю жизнь?» – спросила она безмолвно.
– Ну да, – ответила Мира. – Но зато ты в тепле, сытая, здоровая, ухоженная. Разве не об этом ты мечтала, замерзая на улице?
Маню разрывало на части. Да, она мечтала, но это было в преддверии зимы, а сейчас лето, возможно, последнее лето на этой планете.
Новости оглушали ее ненавистью, призраком ядерной войны, испытанием химического оружия, беспилотниками, разрушающими мирные дома… Будет ли следующее лето???
За окном послышался сатанинский вопль, перерастающий в сирену. Это ее женихи – полосатый и пятнистый – дрались за другую кошку, не Маню.
Терпение лопнуло. На кухне лилась вода, домработница мыла посуду, на улице меняли теплотрассу, трактор с ревом вгрызался в асфальт, кроша его в пудру. От этого звука тихо вибрировала Венера, стыдливо прикрывающая тканью безупречные телеса.
Маня с разбегу кинулась ей в ноги и ударила основание статуи левым боком. Богиня пошатнулась, ахнула, насколько может ахать холодный мрамор, но устояла и, будь у нее руки, еще бы крепче вцепилась в каменные тряпки. Маня вскочила на подоконник и оттуда с размахом снова прыгнула на скульптуру. Венера покачнулась
