сказала однажды сухая старушонка в продуктовом супермаркете, поглядывая на волнующееся пузо Марго. – Мальчишка, не иначе!
Маргарита боялась лишних слов, нечаянных взглядов, а потому отворачивалась от любопытных зевак и пыталась затеряться в толпе. Все медицинские бумажки, снимки, заключения она показывала Вадиму молча, не вникая в их суть. Он внимательно вчитывался в термины и удовлетворенно кивал, успокаивая жену одной только фразой: «Все хорошо».
Однажды среди анализов попался листочек с группой крови ребенка. Четвертая, резус положительный. Вадим завис буквально на несколько секунд. Они с Маргошей обладали первой группой, и четвертая у малыша не могла быть ни по одному из законов генетики.
– Все хорошо? – спросила Марго, не разбираясь в написанном.
– Все хорошо, – поднял глаза Вадим. – Главное, что нет резус-конфликта.
По дрогнувшему голосу она поняла, что ее опасения подтвердились. Но любовь Вадима была выше законов природы, выше любого генетического материала, хромосом, ДНК и всяких научных парадигм. Его любовь была мощнее заложенного семени, прочнее материнской плаценты, питательнее грудного молока, что пробивалось капельками сквозь нетронутые еще соски. На каждое его прикосновение эмбрион отзывался радостной возней, ладонь Вадима провоцировала у малыша бурю эмоций, в то время как рука самой Маргоши не вызывала ощутимой реакции. Когда хирург целовал выстреливший пуговицей Маргошин пупок, эта внутриутробная мелочь блаженно замирала и млела, вызывая тихий смех матери.
– Это поистине твой ребенок, – шептала она мужу.
– Только мой, исключительно мой, – кивал хирург, обхватывая руками живот, как боги обнимают земной шар.
Сам же обладатель четвертой группы крови и положительного резус-фактора который месяц маялся в поиске работы, понимая, что без украденного хирургом бриллианта ждать вдохновения бессмысленно. Он за копейки переводил с английского специфические банковские тексты (вспомнил, чему учили в институте), набрал несколько учеников и репетиторствовал онлайн, готовя прыщавую молодежь к ЕГЭ по пятьсот рублей за занятие. С девяти вечера до двенадцати ночи развозил курьером заказы из ближайшего круглосуточного продуктового (мечта сбылась). В магазине ему выдали зеленую жилетку и бездонную сумку-параллелепипед, куда набивалось до тридцати килограммов еды. Заказчики открывали квартиры на узкую щелку и всматривались в Грекова с подозрением. Для курьера он был слишком белобрыс и симпатичен, для грузчика – слишком изящен в пальцах и запястьях. Мужчины, забрав сумку, захлопывали перед носом дверь. Женщины иногда совали в щель чаевые – чаще горсть железной мелочи, реже – голубые бумажные полтинники, еще реже – оливковые сотки. Курьеры-таджики меняли мелочь на купюры прямо на кассе в конце смены, но Грекову было стыдно. Он высыпал ее в круглую пузатую вазу на полу, а Жюли с удовольствием гребла заработок лапой и рассыпала по всему полу.
В итоге писатель решил прекратить побираться, а вазу мелочи надумал отнести в банк. Правда, выяснилось, что деньги нужно рассортировать: рубли к рублям, пятаки к пятакам, желтые десятирублевки соответственно к монетам аналогичного номинала.
Это заняло больше суток, но Греков, с черными от металлической пыли руками, буквально словил дзен. Давно, со времен счастливого писательства, ему не было так хорошо. Он чувствовал себя богом, систематизирующим мир по задуманному образцу, приводя подобное к подобному, отделяя элиту от масс, патрициев от плебеев, богачей от бедняков, писателей от курьеров. В толще металла чувственные пальцы Сергея Петровича выудили совсем странную монету – с морским коньком на одной стороне и гербом государства Самоа на другой.
Греков покрутил ее в руках и положил в копилку подарков Квакилы. Он почувствовал странное единение с этим медяком в два тала [25], нечто уникальное – как он сам, но не имеющие ровно никакой ценности в заданной системе координат.
Мира, застав друга сидящим на полу за разбором мелких денег, покрутила у виска.
– Как думаешь, что можно купить в Самоа на два тала? – спросил ее Греков, демонстрируя монету с морским коньком. – Пучок петрушки? Губку для мытья посуды?
– Я даже не знаю, где это находится, – съязвила Мира.
– Вот махнуть бы на Самоа навсегда и умереть там, – мечтательно произнес писатель.
– Знаешь, один мой знакомый старик-ювелир тоже решил махнуть в Тибет и там оттопыриться. Но, слава богу, его не пустили с собакой в самолет, в результате он вернулся к пустой квартире и встретил возле нее возлюбленную, которая бросила его тридцать лет назад.
– Какой пассаж, – вздохнул Сергей Петрович, – был бы я писателем, посвятил бы этому роман.
– Ты писатель, Сережа, – серьезно сказала Мира. – Ты большой писатель.
– Я – говно. – Он откинулся назад и лег на паркет, подложив руки за голову. – Дешевый низкоквалифицированный репетитор, курьер шестого ранга. И не смей убеждать меня в обратном…
На следующий день, поработав над заказом по переводу инструкций для лекарств, Греков к девяти вечера был в магазине и получил пятнадцать заявок.
Майский ветер приятно трепал волосы, неподъемный рюкзак за спиной грел хребет порциями горячего борща. Его-то нужно было доставить в первую очередь.
Сергей Петрович в течение двух часов мотался по району, разнося пакеты с призывно пахнущей едой, и обнаружил, что на дне рюкзака осталась одна сумка с двумя упаковками сахара и бутылью молока.
Клиенты жили в квартале от его дома, на третьем этаже. Невысоко, но лифт не работал. Время подходило к полуночи.
Поднявшись на лестничную площадку, Греков наткнулся на пожилую женщину в спортивном костюме, маленькую, крепкую, энергичную, кричащую что-то соседке этажом выше.
– Я подам на вас в суд, я буду жаловаться в собес! Почему лифт систематически не работает? – громыхала она, потрясая кулаками.
В проеме открытой двери стоял старик, видимо, муж, в клетчатой фланелевой пижаме и пытался успокоить благоверную.
– Дина, не шуми, весь дом уже спит, Дина…
– Ах вот вы и поднялись, – встретила хозяйка Грекова. – Простите нас, что заставили идти ночью, пешком, да еще без лифта!
– Никаких проблем, – улыбнулся Греков, – это моя работа.
– Дина, я же говорил, что это кощунство – заставлять человека в столь поздний час выполнять твою прихоть! – причитал фланелевый муж. – Извините нас, пожалуйста, – обратился он к писателю, – ей просто вздумалось с утра испечь яблочный штрудель, а сахара не оказалось.
– Да что вы. – Сергей Петрович, мокрый, словно упавшая в лужу губка, достал из рюкзака пакет и протянул его хозяйке. – Вот ваш сахар и молоко, пеките пироги на здоровье!
– Нет, я и понятия не имел, что можно получать продукты таким образом, – не унимался старик. – Я не умею пользоваться интернетом, а она – вжик-вжик – и заказала доставку! Просто какая-то эксплуатация человека человеком!
Греков понял, что на фоне вызова курьера в семье уже несколько часов бушевала драма, а потому постарался быстрее раскланяться и уйти восвояси.
– Нет, нет, – закричала хозяйка, хватая его за рукав, – вы обязательно зайдете и выпьете чай! У меня дивные оладьи и запеченная тыква!
– Да, – подтвердил старик, – мы вас никуда не отпустим! Мы должны искупить свою вину.
Сергей Петрович рассмеялся. За несколько месяцев курьерства в нем впервые увидели человека.
Греков никуда не спешил, а потому разделся, вымыл руки и прошел на кухню. В коридоре он споткнулся о седого кудрявого пса, словно бревно лежавшего на полу.
– Это Моня, – сказал старик, – совсем уже плохой, не ходит, еле дышит. Очень его люблю. Просто душа моя…
Писатель почесал Моню за ухом, заглянул в его карие, с пеленой глаза и вздохнул:
– Чудовищно, что их век короче нашего. Я вот без своей кошки не мыслю жизни. А она ведь по-любому уйдет первой…
Старик отечески похлопал Грекова по плечу и представился:
– Зовите меня Адамом Ивановичем.
– Сергей, – протянул руку писатель.
– Сергуня, за стол! – скомандовала хозяйка. – Меня зовут Дина!
– А отчество? – поинтересовался Греков.
– Я еще слишком молода для отчества, – кокетливо отозвалась она.
На приятном, с бежевой скатертью столе господствовала тыква. Видимо, хозяева не рассчитали с размером, поэтому тыкву приспособили везде. Она была в изумительных сахарных оладушках, в крем-супе, в пшенной каше, в запеченной свинине, да и просто – в рассыпчатых янтарных кусочках посреди антикварной тарелки с позументами.
Греков ел с наслаждением, не стесняясь. Адам Иванович плеснул в серебряные с патиной рюмки вишневой наливки, и трое полуночников утонули в наиприятнейшей беседе.
Греков был редким слушателем. Таким, какими бывают только писатели. Он не перебивал, не стремился воткнуть в паузы «а вот у меня…»,
