успехами в учебных делах и не блещет. Часть этой общей славы вроде светит и нам, только радости от нее мало. Ведь с нас он требует молчаливого, казарменного подчинения. Учителя, знающие его не первый год, чтоб не осложнять отношений, в пределах разумного слушаются, новички же лезут в пузырь, но за глаза и те и другие дружно посмеиваются над своим директором, называя его с моей легкой руки не Далматовичем, а Догматовичем.
Вскоре за директором явился весь мой шестой «Б», кроме трех захворавших ребят. Как ребята ни старались не шуметь, не говорить громко, не задевать ничего, все равно домик наш наполнился милым сердцу каждого учителя шумом: скрипнул двинутый ненароком стол, заурчали старинные бутафорские ходики, у которых досрочно потянули вниз гирю… «Ах ты мой пчелиный улей! Я и не знал, что буду так волноваться при виде этих озорных, застенчивых, веселых и угрюмых мордашек!»
Прижался к книжному шкафу, искоса взглядывает на меня, а больше разглядывает книги Толя Колемайкин. Не отличник, даже не хорошист мальчишка, единственные пятерки в его дневнике мои, за литературу. Лучшего слушателя в классе я не знаю. Славный парнишка, не лгун, не забияка, и не ябеда.
Возле Толи стоят двойняшки Проса и Поля Серегины, тихие, боязливые толстушки. Они тоже никогда не жаловались учителю, а иногда даже чужую вину на себя принимали. Порой так и хочется сказать им: «Да не спускайте вы обидчикам! Давайте сдачи — и никто вас обижать не посмеет!»
Мне вдруг пришла в голову мысль, что напрасно я не боролся в классе до сих пор с тихонями и плаксами. Ведь если такими же робкими и тихими они выйдут из школы, то им нелегко придется в жизни. И в этом будет и моя вина. Мало учить ребят, надо формировать и их характеры.
Я подозвал Толю поближе и стал расспрашивать его о школьных делах.
— Ой, Иван Аркадьевич! — вспомнила вдруг Света Лазарева, высокая, тоненькая, как подсолнух, с такой же светлой головкой, обрамленной пушистыми вьющимися волосами. — У нас в школе музей революции открыли!
— Хватила! — степенно поправил ее Петя Крутояров, неведомо как затесавшийся в компанию с моим шестым «Б». — Не музей, а всего лишь комнату… — он приостановился, набрал в легкие побольше воздуху и сказал с расстановкой, чтобы не сбиться, — революционной, боевой и трудовой славы советского народа.
— И еще трактор нашей школе выделили, — снова вставила Света, чтоб последнее слово было за ней. Но и Петька не сдавался:
— Трактор? А ты хоть знаешь какой? Тракторы всякие бывают. Ну? Какой?
Светка беспомощно терла лоб, силясь припомнить марку, которую столько раз называли в классе ребята, но так и не вспомнила.
Ребята следили за этим поединком, скрывая готовый прорваться смех: любила Светка произвести в классе впечатление всезнайки. Она и вправду знала куда больше некоторых своих ровесников, даже в энциклопедию не ленилась заглядывать, запоминая значение звонких иностранных слов, но, как это часто бывает, на житейских обыденных вещах спотыкалась.
Петька наслаждался поражением.
— МТЗ — пять! Или по-простому — «Беларусь»! — гордо сказал он наконец.
— Иван Аркадьевич, а это не вы нарисовали? — отвлек внимание всех вопрос Гены Курносова, того самого Гены, который видел нереставрированную икону. Он кивнул на копию апостола Петра, на которую, шушукаясь, поглядывали и все остальные.
— Нет, не я. Это, ребята, копия с очень древней картины-иконы.
— Иван Аркадьевич, а что такое апостол? — это снова неугомонная Света. Чувствую, не случайно задала она этот вопрос. Значит, и до ребят дошли разговоры о новой моей иконе, об апостоле Петре. Впрочем, ничего удивительного. В таком селе, как наше, все на виду, ничего нельзя утаить. Не случайно же из неприязни к Чуклаеву никто не пустил на квартиру Тоню.
Возможно, ребята и о моем апостоле Петре слышали совсем не то, что нужно, и я, хоть чувствовал себя с утра не очень важно, с приходом ребят вроде взбодрился и рассказал им о возникновении христианской религии, о мифическом Христе, его двенадцати апостолах, о Петре, которого христиане издревле почитали особо.
— Первые русские живописцы, — говорил я, — писали святых с икон, привезенных из Византии. В худых строгих лицах святых они хотели выразить безмерную любовь к богу и отказ от всех радостей жизни. На молящихся смотрели суровые глаза, которые внушали: «Веруйте в бога, молитесь, и он вас не забудет».
Из века в век писание икон на Руси совершенствовалось. Появились мастера, которые уже не копировали чужие византийские иконы, а изображали святых с натуры, с живых людей. В конце XIV века выделяются такие талантливые иконописцы, как Феофан Грек, Андрей Рублев, Даниил Черный. Это были великие художники. Но, кроме икон и картин на религиозные темы, церковь им ничего не разрешала писать. Поэтому весь свой талант эти древние художники вкладывали в изображение святых, наделяя их человеческими чувствами. Изображали святых, а сумели запечатлеть живые черты своих современников.
Вот теперь и взгляните, ребята, на эту картину.
Разве это какой-нибудь святой? Да это пожилой человек, которого одолевают заботы и печали! Его взгляд невесел, он говорит, что жизнь нелегка, что в ней много страданий и горя. И в то же время, видите, он будто упрекает людей, которые живут не по совести…
Когда смотришь на этого человека, веришь, что сам он старался не обманывать людей, а чем мог помогал им. Поэтому я люблю этого человека. Он помогает мне стать более крепким, чтобы бороться даже в самом себе против лени, хвастовства, мстительности, зависти и других плохих черт. Поэтому такие картины вывешивают в музеях, где их смотрят миллионы людей.
— Иван Аркадьевич, — вдруг, перебив меня, опять воскликнул Гена, — а у Бояркина дома тоже икона есть. Ее возьмут в музей или нет? На ней женщина с ребенком нарисована.
Федя запоздало толкнул Гену локтем в бок, и, взглянув на меня, опустил глаза.
— Нет, ребята, в музей принимают не все иконы. Наиболее ценными считаются те, что написаны были до XVI века. Хорошие мастера иконописи были и в XVI веке, в это время художники писали картины на так называемые светские темы, то есть темы, взятые из жизни, из истории, а иконы стали писать «ремесленники». Поэтому иконы более поздних веков ценятся с художественной точки зрения меньше.
— Иван Аркадьевич!
Теперь опять решила привлечь к себе внимание Света-подсолнушек.
— Что, Света?
— А у Вани, — девочка кивнула на веснушчатого Ваню Надежкина, рассматривающего на моем письменном столе пресс-папье в виде старинной чугунной пушки и, видно, не слышавшего последних слов, — бабушка купила икону, так она на бумаге напечатана!
