что не твой „Апостол“. Хотя в душе — вот и пойми наши души! — обрадовался: подольше у меня побудет великий старик. Почему у меня? Да забрал я его у Леопольда. Забрал. Ни копейки он с меня за работу не взял, так что ты об этом не беспокойся. Попросил только сообщить непременно ему, в какой музей будет определен „Святой Петр“.
Принес я картину домой, повесил на самое видное место и стал любоваться. Только и дня не прошло, как моя хата превратилась в настоящую Мекку; паломничество ко мне началось, не успеваю двери открывать. Слухи по Москве плывут быстро: из одного музея приходили — не продам ли? Коллекционеры заглядывают тоже — пять тысяч, меньше никто не предлагает. Я уже, прости меня грешника, на всякий случай спросил эксперта: сколько же ему истинная цена? Говорит: „Поднимай выше! Пять тысяч — это как на аукционе, только первая заявка“.
Так-то брат. Только мне беспокойно — уж очень при виде „Апостола“ у многих моих гостей глаза загораются.
Один приятель так и заявил: „Напрямик говорю тебе, Аким, стащу я твое сокровище. Десять тысяч на стенку повесил и хочешь, чтобы я спал спокойно. Стащу!“
В каждой шутке — доля правды. Ты же знаешь, как за старинными иконами, картинами гоняются гости из-за рубежа. Немалые деньги в любой валюте отваливают. А где наживой пахнет, тут и уголовники появятся. Ты знаешь, я не из трусливого десятка. Но не сидеть же мне около нее ночами?
Будь здоров,
Аким».
Прочитал я письмо Тоне. Молчит. Задумалась. Потом со стула поднялась и также молча пошла.
— Что же ты? — удивился я.
— Как хотите, так и делайте, Иван Аркадьевич, а мне — еще раз говорю — никаких денег за святого не надо.
«Может, она по-прежнему верит в бога? Не поэтому ли пугает ее какой-либо расчет на ценность иконы?»
— Ну, не хочешь ты за нее выгоду иметь — твое дело! Хотя деньги бы тебе, дорогуша, не помешали: и квартиру надо снимать, и Колю приодеть, и мужа лечить еще сколько придется…
Она, закусив губу, молчала.
Это укрепило мое подозрение: «Верит, верит! Зачем ей иначе было хранить ненужную икону в чемодане? Место зря занимать?.. Верит».
— Хорошо, — говорю, — тогда пиши заявление, что даришь икону музею. Согласна?
Тоня безразлично кивнула.
Я вынул из стола плотный лист мелованной бумаги, и мы начали писать заявление. Я диктую, Тоня пишет. Наконец она расписалась и, поставив число, с облегчением вздохнула:
— Вот мороки-то!
— А как же! Теперь, Тоня, тысячи ценителей искусства с благодарностью будут произносить твое имя!
— Это еще зачем? — вздрогнули ее плечи.
Я вижу, как плечи Тони будто опадают, а лицо каменеет, черты его становятся суровыми и холодными.
— Иван Аркадьевич, умоляю вас, не делайте этого! Зачем перед всеми называть мое имя?! Кому это надо?! Прошу вас как доброго человека. И бумажку эту не надо посылать. — Тоня схватила заявление, и не успел я опомниться, как оно превратилось в горку бесформенных обрывков на столе. — Умоляю вас, Иван Аркадьевич, спасите мою душу. Христом-богом прошу. Возьмите себе эту икону, если она такая хорошая, подарите сами, когда захотите и кому захотите, а меня не трогайте!
Она в слезах выбежала из комнаты — и дверь захлопнулась за ней со стуком, который болью отдался в моем сердце. Что же я наделал? Все испортил! Теперь у меня не осталось сомнений, что Тоня — верующая.
Она потянулась к нам и с каждым днем все дальше уходила от этой болезни ума, все больше вдумывалась в смысл уроков, которые готовил вслух ее сынишка, читая про звезды и планеты, про лживых попов и священников, про церковь, из века в век обманывавшую народ, а я своим бесконечным разговором о ценности иконы, о необходимости непременно выручить за нее деньги, видно, поколебал в ней чувство искренней привязанности, безотчетной преданности нашей семье. Что же я наделал, педагог, инженер человеческих душ?
Прошла еще неделя.
Тоня замкнулась в себе, ко мне старалась не заглядывать, с явной настороженностью делала то, о чем я ее просил, и ни о чем не спрашивала, ни о чем не рассказывала.
Прошла всего неделя, может быть, даже меньше, но я заметил, как Тоня осунулась. Под глазами легли тени, у рта появилась горькая складка, даже походка ее стала какой-то осторожной, нерешительной. Словно женщина шла и прислушивалась к чему-то, что могло ее испугать, обидеть.
Неожиданно для меня в наши отношения вмешалась Клава. Будто в шутку, но я видел, что едва ли не через силу — годы, прожитые вместе, помогали нам видеть друг в друге все, самые малые душевные движения, — она сказала:
— Хоть ты и больной сейчас, Ваня, а я должна сделать тебе замечание.
Я поднял брови.
— Что же я натворил такого, дорогая?
— Перестань мучить бедную женщину. Если ты будешь с ней таким, как сейчас, то вы поменяетесь ролями, и она сляжет в постель, а тебе придется ухаживать за нею. Поласковее надо быть с нею.
Я попробовал возразить, но Клава — вот не знал в ней этой особенности — так гневно сверкнула на меня глазами, что даже пропала всякая охота спорить и оправдываться.
Клава, приготовив мне обед, уставив столик около кровати набором склянок, пробирок и таблеток, ушла в школу. Тоня притихла в своей комнатке, может быть, вязала, рукодельничала, может быть, просто отдыхала. А я лежал и думал, думал, как же выйти из этого заколдованного круга, в котором я очутился с иконой, с Тоней, с женой?
Мои невеселые размышления прервал торопливый стук в дверь.
— Здравствуйте! — раздался в прихожей голос нашей почтальонши.
— Здравствуйте! — ответила Тоня. — Проходите, пожалуйста.
— Да я на минуточку только. Посылочку я тут вам ценную принесла.
«Уж не „Апостола“ ли Аким прислал?» — и встревожился, и обрадовался я.
Вскоре за почтальоншей, захлопнулась дверь, а хмурая Тоня внесла ко мне небольшой, залепленный сургучными печатями ящик.
— Наверно, икону вернули, — безразлично сказала она. — Открыть?
— Ну давай откроем!
Вдвоем, сталкиваясь неловко руками, мы вытащили гвозди из крышки и сняли ее. Под двойным слоем картона, под невесомой пенопластовой прокладкой, завернутый в белую ткань, лежал «Апостол Петр». Но не наш, а копия, выполненная на холсте и натянутая на доску, значительно тоньше той, что была у нашей иконы.
Тоня вынесла мусор — ящик, обрывки бумаги, пенопласт — и вернулась, чему я обрадовался, так как мог прочитать чрезвычайно смутившее меня письмо вслух.
«Дорогой Ваня!
Ты извини, что, выполняя просьбу Акима послать тебе эту
