их сохранила.
Ты что-нибудь помнишь о матери?
Немного. Она любила музыку.
Угу.
Знаешь, мне было всего одиннадцать, когда она умерла.
Угу.
Она мне пела, если я не засыпал.
Какие песни?
О любви. На своем родном миннаньхуа [48]. «Цянь во дэ шоу» [49] и прочее в таком духе. Я понимал слова, но не знал, что такое любовь.
А теперь знаешь?
* * *
Эй, красавчик! Ты еще здесь?
Да, просто задумался.
О чем?
Может, когда-нибудь я спою тебе эти песни.
Ха-ха!
Я серьезно.
Угу.
На некоторые вопросы ответить труднее.
Какие девушки тебе нравятся?
Не знаю… красивые… Трудно сказать.
Да? Ты… голубой? Даже если так, мне все равно. Просто…
Гари раздумывает, уставившись на экран. Он вовсе не ошарашен этими вопросами, которые не раз и сам себе задавал: какие девушки мне нравятся? я голубой?
Одно время пресса изобиловала сплетнями о его ориентации. Отсутствие подруг приводилось в доказательство его гомосексуальности. Был случай, когда пришлось специально созывать пресс-конференцию, дабы опровергнуть слухи о его сожительстве с исполнительным директором (мужчиной) известной фармацевтической фирмы. Вскоре после этого желтая пресса опубликовала подборку кадров из японского гомосексуального порно, и Гари вновь был вынужден публично заверять поклонников, что на снимках похожий на него актер. Это было очень унизительно. У репортеров и впрямь ни стыда ни совести.
В интернете подростки приводили кучу свидетельств за и против нетрадиционной ориентации своего кумира. Им делать, что ли, больше нечего? – изумлялся Гари, наливаясь злостью к незнакомцам, так интересовавшимся его личной жизнью. Лучше всего было бы однозначно сказать: «Да, я гей» или «Нет, я натурал», но беда в том, что он и сам не знал ответа.
Раз-другой Гари пытался себя проверить. К девушкам его не тянуло, и он решил, что, наверное, стоит поэкспериментировать с парнями. С его известностью найти желающего участвовать в исследовании было несложно. Первый опыт Гари поставил лет в двадцать, поняв, что из всех своих знакомых лишь он один не изведал физической близости даже в виде держания за руки, тисканья и поцелуев. Как-то раз поздно вечером продюсер, мужчина лет сорока, постоянно отпускавший двусмысленные шуточки, затащил его в студию. На завершающей стадии записи альбома, когда все музыканты лихорадочно спешили внести последние штрихи в каждую песню, сумасшедшая работа до глубокой ночи была нормальным явлением. Гари и продюсер слушали любовную песню, звучавшую в наушниках, – очень медленная спокойная мелодия, тихий, с придыханием голос Гари, аккомпанирует только фортепиано. Понимая, что ситуация идеальная и продюсер к нему полезет, Гари решил: «Ладно, пускай. Поглядим, каково это». Он почувствовал жар чужого тела, когда продюсер придвинулся ближе и положил руку ему на бедро. Гари закрыл глаза. Потом он ощутил продюсерские пальцы на своей шее, а рука, лежавшая на бедре, поползла к его промежности. Гари ожидал появления дрожи от некоей опасности, но ничего не произошло. Плоть и чувства его остались глухи. Изо рта прерывисто дышавшего продюсера несло кислятиной, словно он наелся кимчи [50]. В ушах Гари звучал его собственный полный печали голос, паривший на верхах. Он попытался сосредоточиться на музыке, но не смог побороть все большее отвращение к близости чужого дыхания, жару чужого тела и настырности чужих рук. Гари встал, потянувшись к регулятору громкости. Когда он вернулся на место, продюсер уже отодвинулся; оба прекрасно понимали, что ничего подобного больше не повторится.
Второй случай произошел пару лет назад в апартаментах гонконгского отеля «Полуостров». Пьянка после последнего аншлагового концерта длилась до поздней ночи. Очнувшись на рассвете, Гари увидел, что все ушли, кроме парня из подтанцовки, растянувшегося на софе. Этот обаятельный, слегка женоподобный баламут, известный неразборчивостью в связях, вечно похвалялся своими подвигами в салонах красоты и сходился с незнакомцами в каждом городе гастрольного тура. Изъяснялся он на странном, любопытном сленге, который никто не понимал, – дескать, провел ночь с мишкой и обезьянкой, и было офигенно, хоть он не бабуин, но, может, все дело в том, что он не гун-гун и не гун-шоу в чистом виде. Иногда парень безобидно заигрывал с Гари – ах, какой симпомпончик! Сейчас он развалился на софе, в прорехах его модно рваной майки виднелась безупречно гладкая кожа мускулистого торса. Гари подсел на софу и, откинувшись на плюшевые подушки, коснулся литого плеча танцора, на ощупь прохладного. В окно просматривалась гавань, замершая в столь ранний час. На другом ее берегу поблескивали небоскребы, озаренные первыми лучами солнца. Гари приподнял майку парня, открыв плавно вздымавшийся и опадавший пресс с рельефными кубиками мышц. Потом приложился лбом к обнаженному животу, ожидая наката возбуждения и тепла. Ничего этого не произошло. Парень приоткрыл воспаленные веки, потом, зажмурившись от удовольствия, раздвинул ноги, как бы приглашая к дальнейшему. Гари помедлил и, не ощутив в себе ни крохи желания, встал и прошел в спальню; затворил дверь и снова погрузился в сон.
Теперь, отвечая на вопрос новой подруги, не гей ли он, Гари рассказывает об этих случаях, но слегка меняет предлагаемые обстоятельства, дабы не выдать свою личность (первый эпизод якобы происходит с начальником на прежней работе, второй – с коллегой в отеле).
Похоже, ты наглухо закрыт от жизни и никого к себе не подпускаешь, – отвечает Фиби. – Совсем неважно, гей ты или натурал. Чтобы в кого-то влюбиться, сначала надо полюбить себя.
Угу.
* * *
Гари думает о ней постоянно, однако воображение его преподносит не заманчивые картины, какие обычно живописует мужская фантазия, но кое-что важнее. Ему так много нужно рассказать о себе, но всего больше волнует то, что эти отношения одаривают потрясающей возможностью открыть свою истинную личность, доселе скрываемую. Гари думает о том, когда и как поведает всю правду о себе с самого детства до сегодняшнего дня, и тогда она, так хорошо его понимающая, растроганная этакой искренностью, полюбит его еще больше. Мысль об этом вселяет радость, придает сил.
О том, как будет здорово признаться, он думает каждую минуту – и даже сейчас, выйдя на импровизированную сцену окраинного торгового центра, предвкушает облегчение, свободу и тепло, какие принесет исповедь.
– Всем привет! – кричит Гари, закончив первую песню. – Вы рады нашей встрече? Я так ужасно вам рад!
Слова его заглушает пронзительный визг колонок, вынуждающий публику заткнуть уши. Пара-тройка молодых зрителей покачиваются в такт музыке, но что-то не так, никто не узнаёт Гари. В прошлом при его появлении на публике, пусть даже это был быстрый проход через зал ресторана к отдельному кабинету, он ощущал взволнованную рябь, пробегавшую по толпе, сейчас же ничего подобного. Люди
