Стеклянной бухте, – плоский асфальт размером с ладонь, номер на нём хорошо виден.
Игравшая на берегу девочка подняла камень, посмотрела на цифры и бросила добычу на берег. Это не её игра.
Выхожу из номера, как всегда, оставив на двери красную табличку «Не беспокоить».
Зверь вернулся то ли из леса, то ли с реки.
Зверь следит, ем ли я мясо. Я ем. Зверь двигает мясо ко мне. Не ем. Зверь отдирает новый кусок зубами и протягивает мне. Ем.
Надо было закрыть ворота: зверь тогда не прошёл бы.
Зверь ест и молчит. Каждый раз, когда он откусывает мясо, его бесцветные глаза закрываются от удовольствия. Когда его левую ногу сводит сильная судорога, он перестаёт жевать и замирает. Но как только судорога проходит, он снова берётся за своё. Пусть и осторожно – будто ожидая, что судорога вот-вот вернётся, – но берётся.
Я жду, когда мясо кончится, и зверь уйдёт, – но оно не кончается.
Зверь чистит горло хрипом, заглядывает в холодильник и уходит. Я встаю из-за стола и иду к воротам, – но зверь возвращается с куском вяленой свинины. Садится за стол. Тоже сажусь за стол. Зверь суёт мясо мне под нос, и я случайно касаюсь его. Я отказываюсь, зверь отламывает кусок и кладёт его на мою часть стола. Остальное жуёт.
Зверь возит мясо в соли, откусывает. Снова предлагает мне. Не ем. Зверь злится, ест яростнее. Ещё внимательнее смотрит. Ещё больше не хочу. Зверь смотрит. Не ем. Зверь смотрит. Не ем. Смотрит. Не ем. Зверь ест. Не ем. Смотрит. Ест. Не ем. Ест. Не ем.
Зверь не может не есть мясо. Я – могу.
Зверь уходит. Вернётся – будет есть мясо на моём столе. Зверя не слышно. Голоден, раз настырно ищет.
Зверь не вернулся. Вернулся в лес. Вернулся на берег из реки нахлестаться. Проголодался, сказал. Жажда, сказал. Зверь пьёт из Волги.
Озеро Бохинь
Словения, сентябрь 2018
Просыпаюсь от холода в сарае. Рядом – высохший рюкзак.
– Долго мы тебя тащили, – Алеш протянул мне чашку кофе.
– Откуда?
– От озера. Вырубилась вчера после шнапса, заснула. Мой брат на каяке видел тебя. Сказал, какая-то дурная ходит по берегу и зовёт черепаху. Дотащили тебя до сарая.
– А в доме нельзя было меня оставить?
– Йоже не захотел, чтобы ты ночевала в доме.
В сарае темно, но света достаточно, чтобы понять: от хлама здесь вздохнуть негде. На стенах – календари с выцветшей обнажёнкой. Старая одежда вытеснила игрушки, которые боролись за место с посудой и обувью. Прошлая жизнь набухает и рвётся наружу.
– Можешь поискать здесь что-то из одежды. Там целый шкаф. Бери что хочешь.
Алеш вышел из сарая. На столе – толстый фотоальбом, много семейных снимков и кадров, распечатанных из инстаграма Йоже. На одном из них Йоже сидит за рулём старого красного «Вольво» – точно такого же, на котором ездит Алеш.
В этих вещах сложно найти то, что не пахнет пылью. Но платья в другом шкафу чисты и выглажены. Чьи они? Его бывшей жены? Или новой? Выбираю длинное белое в крупный синий горох.
– Зачем вам столько вещей?
Алеш рассматривает на мне платье и поправляет пояс.
– Здесь не только мои. Вещи Марьяны, детей. Когда сын меня выгнал, то вышвырнул из дома все вещи. Я отнёс их в сарай. Платье тебе идёт! Это платье жены. Марьяна надевала его только пару раз, когда мы ездили на море. Танцевала в нём, как сумасшедшая. Не мог насмотреться. Будто синий снег сыпался. Безудержный волчок, который кого угодно сведёт с ума.
– Напоминает платье моей армянской бабушки. Она работала медсестрой, заказывала платья в ателье, где её принимали за актрису. Как-то бабушка попросила сшить ярко-оранжевое платье в крупный синий горох на день рождения и сказала портнихе, что будет в нём танцевать на столе. Портниха ответила, что в её сорок лет надо скромнее себя вести. Сказала: давайте однотонное платье сошьём, по возрасту. Но бабушка, конечно, настояла на своём – и потом танцевала в этом платье на столе. А это платье – как новое. Носить и носить.
– Нет, оно уже не такое белое, как раньше.
– Можно отбелить.
Подол раскрывается на ветру, хочет надышаться.
– Зачем ты дал ей мамино платье? Уже и её оприходовал?
Йоже швыряет мне вещи, забытые на веранде его едальни, и мешок с костями. Надеюсь, он его не открывал.
– Кире нечего надеть.
– Снимай платье! Снимай и не смей больше надевать!
Йоже тянет платье за рукав. Ткань рвётся. Уходя, он бросает рукав в Алеша.
– Хотя нет, отбеливателем здесь уже не обойтись. Нужны крепкие нитки.
– Не обращай внимания, с ним бесполезно говорить. Он меня не любит. Надень другое.
Алеш бросил мне из сарая голубое короткое платье и хотел закрыть дверь.
– Йоже выбрал машину такой же модели и такого же цвета, как у вас. Старый красный «Вольво». Я видела в альбоме. На таких уже никто не ездит.
Алеш запирается изнутри. Платье мне велико.
Платье эти места знает. Ведёт меня к воде. От людей уводит.
Только сейчас я почувствовала, где нахожусь. Вода хранит твою память, память твоего рода, даже если это вода, текущая с гор, а не с равнин. Вода и есть берег.
– Решила перемерить все платья моей матери? – Йоже садится рядом со мной на берегу.
– Красивое.
– Плавала?
– Не хочу воду пачкать.
– В ресторане есть душ. Хотя… Тебе не поможет.
Йоже раздевается и заходит в озеро как в дом, в котором жил с детства. Умывшись, он плывёт медленно, чтобы не разбудить воду.
Окунуться бы, но не могу сдвинуться с места, только трогаю озеро ногой.
– Плыви сюда, – кричит Йоже.
Бохинь не подпускает меня ближе, чем на три шага.
– Так ты новая любовница моего отца?
Йоже выходит на берег.
– Он тебя любит.
– Ему плевать и на меня, и на мать. Он любит только пиво, бограч, пьяных баб и социалистов.
Йоже надевает шорты. Наткнувшись на мятый чек в кармане, он делает из него корабль и пускает в воду. Тот не плывёт, а стоит на месте. Йоже вынимает его из озера, сминает и бросает в урну:
– В школе мы пускали такие корабли, но они тогда в урну не помещались. Уплывали далеко. Через пять минут их уже не было видно.
Я достаю из кармана платья несколько фотографий, которые успела стащить из фотоальбома Алеша.
– Он распечатывает твои фотографии из инстаграма, собирает в
