альбом, подписывает. Йоже в Лондоне. Йоже с друзьями в Любляне. Йоже в Осло. Йоже в Альпах. Йоже с новой прической. Йоже, Йоже, Йоже.
– Выброси.
– Не хочешь посмотреть?
Пролистав снимки, Йоже останавливается на последнем фото.
– Это мой день рождения. На прошлой неделе. Здесь отмечали, в ресторане. Отец хотел зайти, а я его не пустил. Напился и вытолкал его.
Йоже рвёт фотографию и бросает в воду. В воде кадры темнеют, лоскуты держатся вместе, пока Йоже не разбивает паззл ногой.
– Мать места себе не находила. Она бы никогда так с ним не поступила. На стенку лезла, я смотреть не мог. Это сейчас у неё новый человек. Хотя бы улыбаться стала. Но кто вернёт ей эти три года? А он прощения только через год попросил!
– Он жалеет.
– Он даже платья матери не отдал, чтобы своих новых баб в них одевать.
– Их никто не надевал. Он их постирал, погладил и повесил в шкаф.
– Отец? Гладил? Никогда не поверю. Живёт исподтишка. Привёл ту шлюху, а теперь наглаживает платья?
Ударив по воде, Йоже быстро уплывает от берега.
я ещё на озере, Эверетт.
каждую ночь озеро засыпает,
ложась само в себя и принимая форму самого себя.
какой бы формой стал ты,
если бы был озером?
я была бы кругом.
никогда не могла нарисовать круг от руки:
конец линии не хочет возвращаться в начало.
Думал, ты уже не ответишь.
Я был бы треугольным озером.
Нет ничего более похожего на круг,
чем треугольник.
Бохинь – вытянутый длинный овал,
но кажется мне кругом.
Не знаю человека,
который бы согласился на треугольник,
если бы у него был выбор
между треугольником и кругом.
Треугольник гораздо проще превратить
в прямую линию,
чем круг.
Но только дай человеку прямую линию,
как он тут же сворачивает её в круг.
у прямой линии нет конца,
а у круга – есть.
или человеку так кажется.
Если ты развернёшь овал озера в прямую,
я тебя никогда не догоню.
Не каждый день находишь телефон на камне.
Назначь любое место и время на озере,
я приду.
Алеш уже уехал на работу в Любляну.
– Зачем ты меня сюда привела?
Йоже ещё спит на ходу, пока я рассовываю вещи из сарая по картонным коробкам.
– Что ты делаешь?
– Уноси коробки.
– Куда?
– В дом.
Йоже хватает мою руку, и коробка падает.
– С чего ты решила, что можешь распоряжаться отцовскими вещами?
– А с чего ты решил, что можешь распоряжаться его домом?
Я раскладываю вещи по коробкам и выношу их, пока Йоже ходит по сараю и пинает всё, что валяется на полу. Открыв шкаф, он рассматривает выглаженные платья матери, достаёт коралловое с длинным рукавом, поправляет на нём пояс, вешает его на место и громко хлопает дверцей.
Сразу две коробки нести не получается; старая обувь, книги, инструменты сыплются на траву. Я поднимаю одну коробку, Йоже берёт вторую и направляется к дому.
В сарае Йоже распределяет вещи на несколько куч, самая большая из которых – на выброс.
– И платья все выбросишь?
– Мать сказала, они вышли из моды.
Из накопленных в сарае вещей можно сложить чужую жизнь. Чёрные женские туфли хорошо смотрятся рядом с чёрными мужскими ботинками, – но подойдёт ли изгиб этой стеклянной вазы к выпуклости того старого радиоприёмника? От прикасания к старым вещам руки становятся шершавыми.
Взяв потрёпанную детскую книгу с цветными иллюстрациями, я хочу переложить её в коробку, но оттуда выпадает засушенный цветок. Большие лепестки когда-то были ярко-красными.
– Давай быстрее! Что ты там нашла? – Йоже берёт у меня цветок, и три лепестка рассыпаются.
– Твой?
– Раньше здесь с матерью собирали. Никогда не мог выговорить названия этих цветов. Только она может.
Схрустнув цветок в руке, Йоже бросает его кости, ставшие мукой, на траву. Он переносит очередную партию коробок к дому, а я занимаюсь остальными вещами.
В шкафу молчат овцы, зайцы, свиньи, лисицы, лошади из глины. Фигуры с нарушенными пропорциями выглядят так, будто это разные вариации одного и того же животного. Я выношу их из сарая и расставляю на траве.
– Отец раньше увлекался. Привозил глину, сидел в гараже и лепил. Это его успокаивало, когда они с матерью ругались.
– Красивые.
– Да ты посмотри, у них же лапы больше туловища. Одна лапа длиннее, другая короче. У слона вообще уши маленькие, как у свиньи. Ты когда-нибудь видела слона с такими ушами? Уши слона должны быть ушами слона, а не зайца.
Внутри остаётся только то, что и должно находиться в сарае, – автозапчасти, старые журналы, канистры, инструменты. И пианино в грязном чехле, которое мы унести не смогли.
Через открытое окно свет свободно заходит внутрь. Словно никто не жил здесь всё это время.
– Что жрут овчарки? – мама пытается говорить спокойно.
– Какие овчарки?
– Любкины. Что жрут опоссумы и еноты, я знаю. А что жрут овчарки?
– Мам, ты что – её отравить хочешь? Не смей!
– Эта Любка меня со своей овчаркой достала! Иду сегодня в магазин, никого не трогаю. И её псина эта – овчаристая. В траве шоркается, жрёт чего-то. И задыхаться, видно, начала. Пришлось в её эту пасть вонючую лезть, вытаскивать. Кость застряла. Три раза руки мыла. Лежит теперь у меня на веранде, жрать просит. А что она жрёт – я не знаю. Звоню Любке, чтобы она забрала свою псину, – она трубку не берёт. Она же со мной не разговаривает.
Вечером Алеш вернулся из Любляны, и Йоже повёл его в дом.
Я решила спать в сарае. Завтра нужно уходить отсюда, а я понятия не имею, куда. Нет никаких планов. Есть только кости. Есть ночь, когда можно поспать в пустом сарае, и свет, идущий от луны через открытое окно.
Гигантская белая капля падает на землю, на пианино. Клавиши откликаются не сразу. Кашель курильщика, который давно завязал, но вдруг закурил в дождливую погоду.
Клавиши не понимают, способны ли ещё на звук, пока я не начинаю играть. В руках появляется мелодия, которую я не знаю, но играю, потому что умею её играть. В темноте мелодия твердеет под моими пальцами. У неё нет начала и конца, есть только движение. Барахтается под ладонями всё громче – этой ярости хватило бы
