когда нам не приходилось беспокоиться из-за разочарований, споров и тщательно откалиброванных норм взаимодействия.
Когда мы могли быть отцом и сыном на постоянной основе, а не по сорок семь минут в день.
Мы теперь даже с этим хронометражем не очень справляемся.
– Это мое любимое фото вас двоих, – сказала мама.
– М-м…
– У него всегда получалось тебя уложить. Что бы ни происходило. Даже когда у тебя резались зубы: несколько минут у него на груди – и тебя выключало, как лампочку. Ты очень любил, когда он брал тебя на руки. – Мама водила пальцем по моей фигурке в форме картофельного мешка. – Посмотри, как ему нравится быть папой. – Голос мамы дрожал.
Я обнял маму одной рукой и положил голову ей на плечо.
– Мне так жаль, мам.
Магнитная разгерметизация
Я завернул бутсы Сухраба в рекламные страницы новостных журналов Йезда, которые дала мне Маму. Изображенные на них бородатые мужчины были одеты в строгие рубашки и рекламировали новые дома, пластическую хирургию и машины.
Это будет наша последняя игра.
Меня удручала эта мысль.
Прощаться с Сухрабом мне совсем не хотелось.
И я даже будто бы винил маму с папой, что они привезли меня в Иран, зная, что мне придется с ним прощаться.
Я вышел на несколько минут раньше, чтобы Сухраб мог примерить свои новые бутсы, прежде чем мы пойдем на поле. Но, подойдя к их дому, я заметил странный автомобиль, припаркованный у входа. Это был маленький серо-коричневый хетчбэк, который был намыт до такого блеска, что, поймав отражавшиеся от переднего щитка солнечные лучи, я начал чихать.
Я постучал в дверь, не понимая, куда деть коробку с бутсами: держать ее перед собой, прятать за спину или сунуть под мышку.
Никто не отвечал. Я постучал еще раз, теперь немного сильнее.
Иногда Сухраб и его мама не слышали стука, если, например, были в душе, разговаривали по телефону или проводили время на заднем дворе.
Что, если они стояли сейчас у стола для пинг-понга и ели листья салата, макая их в дедушкин секанджабин?
Я отчаялся достучаться в переднюю дверь и решил обойти дом сбоку, пройдясь на цыпочках между квадратных камней, которыми были вырезаны дорожки в саду Резаи.
Но и задний двор был пуст. Ни Сухраба, ни салата. Только стол для пинг-понга, который сложили и прислонили к стене дома. Он стоял неплотно и постукивал о стену – жесткий зеленый парус на упругом ветру Йезда.
Большим пальцем я потер нижнюю губу. Жаль, что сегодня на моей одежде не было никаких завязок.
Я подумал: что, если Сухраб и его мама куда-то вышли? Могли же они забыть, что я должен был зайти.
Но потом через маленькое окошко в двери я заметил в кухне дядю Сухраба, Ашкана. Он ходил туда-сюда, скрываясь из вида и снова появляясь.
Я постучал в заднюю дверь.
– Здравствуйте. То есть Алла-у Абха, ага Резаи.
– Алла-у Абха, ага Дариуш, – ответил он. В его голосе сквозила печаль, на лице не было улыбки.
– Я рад вас видеть.
Он отошел назад, чтобы я мог пройти. Я выскользнул из своих «вансов» и поставил их у двери. Сухраба в кухне не было.
– Э… Все в порядке?
Господин Резаи вздохнул. Это был не вздох раздражения, а скорее грустный вздох. От него у меня волосы на загривке встали дыбом.
– Заходи. – Он положил руку мне на плечо и повел в гостиную.
Госпожа Резаи, ссутулившись, сидела на диване. Она выглядела так, будто только что вошла в дом с поля битвы, оставив за собой шлейф из трупов, как и подобает настоящему клингону. Ее волосы были похожи на черное пламя, что лижет воздух вокруг нее. Макияж, обычно такой аккуратный, был размазан и смотрелся диковато. Грудь ее вздымалась.
Она рыдала.
Мне стало ужасно стыдно, что я мысленно называл ее клингоном.
Я настоящее, законченное Чайное Даше.
Сухраб обнимал маму – как будто бы, прижимая ее к себе, он рассчитывал не дать ей улететь. Сначала мне показалось, что он дрожит от того, что сжимает ее слишком сильно, но по его щекам тоже текли крупные неопрятные слезы.
Я не знал, что делать.
Не знал, что говорить.
– Сухраб-джан. Махваш. Пришел Дариуш.
Махваш Резаи застонала. Ничего хуже этого звука я в жизни не слышал. Такой звук испускает, наверное, человек, которому вонзили в сердце нож.
Сухраб взял мамину руку, нежно расправил ее пальцы с аккуратным маникюром и скрепил их в замочек со своими. Он положил на ее голову подбородок и обнял еще крепче.
– М-м…
Я чувствовал себя бесполезным.
Ладони вспотели, пот впитывался в коробку, которую я принес Сухрабу, и портил оберточную бумагу.
– Я могу… Ну… Сделать чай? Или что-то еще?
Стоило мне это произнести, как я понял, насколько глупы мои слова.
Сухраб резко вскинул голову.
– Уходи, Дариуш.
Его голос был острым как нож.
– Прости. Я просто…
– Уйди!
В моем желудке все перевернулось.
– Сухраб, – тихо сказал ага Резаи. Он говорил на фарси, но Сухраб огрызался в ответ, повышая голос до тех пор, пока не охрип.
Дядя Сухраба покачал головой и увел меня обратно на кухню. Когда он наполнял водой чайник, его руки дрожали.
– Вот. – Я поставил бутсы Сухраба на стол и взял упаковку чая из ящика справа от плиты.
Я сглатывал и сглатывал, но пульсирующий комок в горле все не пропадал.
– Что произошло? – прошептал я.
Я не мог справиться со своим голосом.
Ашкан Резаи открыл было рот, но потом снова его закрыл. Его губы дрожали.
Он тоже плакал.
– Мой папа. – Сухраб возник в дверном проеме, излучая ярость. Его челюсти то сжимались, то разжимались. – Он мертв.
Я хотел бы отмотать время назад.
Сделать так, чтобы все вернулось вспять и оказалось неправдой.
– Дядя. – Сухраб что-то сказал ему на фарси. Его дядя выглядел так, будто у него вот-вот подогнутся колени. С дядей Сухраб говорил тем же резким голосом, что и со мной.
Ага Резаи мотнул головой и ушел обратно в гостиную.
– Чего тебе надо, Дариуш?
– Прости, – скрипнул я. Комок все еще стоял в горле. – Что случилось?
Лицо Сухраба пылало, как новая звезда. Я практически слышал, как он скрипел зубами от злости.
– Говорят, на него напали с ножом. В тюрьме.
– О господи, – произнес я. – О боже мой.
Сухраб сверлил меня взглядом. Он дернул подбородком в направлении стола.
– Это что?
Я сглотнул и взял в руки коробку.
– Это… Я принес. Тебе.
Сухраб смотрел на меня так, будто
