я разговаривал с ним на клингонском.
– Что там?
– Ботинки. Бутсы. В футбол играть.
– Ты пришел сюда мне ботинки подарить?
– Ну… – Комок в горле превратился в песок. С каждой секундой голос становился все более скрипучим. – Да. К сегодняшней игре.
Взгляд Сухраба вспыхнул. Он выбил коробку из моих рук и пихнул меня.
Пихнул не сильно, но я едва не упал назад, потому что не ожидал такого.
Не ожидал от него такого взгляда.
– Уйди отсюда. Уходи. Убирайся!
– Но…
Сухраб не дал мне договорить:
– Какой ты эгоист. У меня отец погиб, а ты приходишь, чтобы в футбол со мной поиграть?
Сухраб пнул коробку с бутсами через всю кухню.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Тебе всегда жаль. Боже мой.
Мое сердце превратилось в двигатель звездолета, что с минуты на минуту разгерметизируется и перестанет работать.
– Я… – Песок из горла перебрался мне в глаза.
– Хватит плакать! Вечно ты плачешь! Pedar sag. С тобой никогда ничего плохого не случалось. Тебе не на что жаловаться. В твоей жизни ни разу не произошло ничего такого, из-за чего стоило бы расстраиваться!
Я не мог вымолвить ни слова.
Я просто стоял, моргал и плакал.
– Уйди, Дариуш, – проговорил он. А потом добавил: – Тебя здесь никто не ждал.
Тебя здесь никто не ждал.
Сухраб повернулся и ушел, хлопнув дверью в гостиную за собой.
А потом он закричал.
Его голос рассыпался, как стекло.
Все, что он сказал, было чистой правдой.
Тебя здесь никто не ждал.
Я знал, что так и было.
Шатаясь, я вышел через заднюю дверь.
Тебя здесь никто не ждал.
Я побежал.
Мои носки терлись о гравий и бетон.
Я оставил кеды в доме Сухраба.
Не мог за ними вернуться.
И вернуться домой к деду с бабушкой тоже не мог.
Я просто бежал.
Я трус.
Это свойство Сухраб сначала как-то упустил.
С гор скатились облака, набросив на Йезд серую прозрачную вуаль. Когда не светило солнце, старые дома уже не ослепляли, как прежде. Теперь они были коричневыми, грязными и побитыми песком.
Кругом валялся мусор: белые пакеты из-под фруктовой пастилы, пустые пластиковые бутылки с желтыми корками высохшего дука, мятые выгоревшие на солнце газеты и фотографии моего нового несчастного тезки, настоящего аятоллы, хмуро глядящего в серое небо.
Мне больше не нравился Иран.
Я хотел домой. В Портленд, а не к бабушке.
Я не прекращал думать о Сухрабе. О его отце. О том, что он его больше никогда не увидит.
Думал о Стивене Келлнере. О том, как сильно мне иногда хотелось видеть его пореже.
Я думал о том, какой я эгоист.
Я по-настоящему ненавидел себя.
Из ступни пошла кровь.
Это я поранил пятку, залезая по забору из сетки-рабицы на нашу крышу в парке. Там мы должны были праздновать Сизда-Бедар.
Не думаю, что это теперь произойдет.
Со стороны Пятничной мечети послышался азан, пронзивший тихий послеобеденный воздух. По всему Йезду люди повернулись в сторону киблы для молитвы – гигантское многоклеточное существо, сосредоточившееся на одном и том же моменте в пространственно-временном континууме.
У меня сжалось горло, волна давления начала двигаться вниз к грудной клетке и ниже, в желудок.
Еще одна разгерметизация.
Я вытер лицо футболкой иранской национальной сборной по футболу, той, которую Сухраб подарил мне на Навруз.
Никто никогда не дарил мне таких подарков. Это был подарок, который показывал, как хорошо он меня понимает. Подарок, заставивший меня почувствовать себя своим.
Никто никогда не приглашал меня сыграть в футбол, провести время на крыше или поесть листья салата прямо со стола для пинг-понга.
Ни с кем рядом мне раньше не казалось, что плакать нормально. Никто не толкал меня плечом и не заставлял улыбнуться.
Я так сильно трясся, что в какой-то момент мне показалось, что туалет, на крыше которого я сижу, сейчас утратит молекулярное сцепление и развалится, обратившись дрожащей горкой пыли.
Я никогда не смогу унять слез.
Сухраб был прав в отношении меня.
Сухраб во всем был прав.
Я скрестил локти на коленях и спрятал лицо в получившейся ямке.
Как я жалел, что у меня нет Кольца Всевластия, чтобы просто исчезнуть.
Жалел, что у меня нет генератора поля невидимости, чтобы никто никогда не нашел меня.
Я мечтал пропасть навсегда.
– Дарий?
Этого не может быть.
Как Стивен Келлнер меня нашел?
Сетка-рабица скрежетала под ним, когда он забирался на крышу.
– Вот ты где.
– Привет. – Связки меня не слушались. Голос звучал так, будто я только что проглотил неочищенный ананас.
Папа вытер ладони о брюки и сел рядом со мной, так близко, что мы невольно столкнулись локтями.
Я отодвинулся, чтобы мы не касались друг друга.
– Мы за тебя беспокоились.
– Прости.
– Господин Резаи сказал, что ты ушел из дома Сухраба несколько часов назад. Ты все это время сидел здесь?
Я пожал плечами.
Папа положил руку мне на загривок, но я стряхнул ее.
– Он рассказал нам, что произошло.
– Об отце Сухраба?
– Да. И о том, что случилось между вами с Сухрабом.
Я чувствовал, что близится очередная разгерметизация.
Я не хотел позволять Стивену Келлнеру видеть мои слезы.
И тогда я спросил:
– Почему ты пошел искать меня именно сюда?
Папа кивнул в сторону Пятничной мечети.
– Мне показалось, такое место должно тебе понравиться.
Я закусил губу и моргнул.
– Не плачь, Дарий. – Папа попытался обнять меня одной рукой, но я увернулся.
– Я не могу не плакать, понимаешь?
Доктор Хоуэлл любит говорить, что депрессия – это злоба, направленная внутрь самого себя.
Я столько злобы направил внутрь себя, что мог бы питать целый двигатель звездолета.
Но поскольку силы магнитного поля было недостаточно, вся эта энергия выплеснулась наружу.
Я больше не мог сидеть, хотя, когда переносил весь свой вес на ноги, они начинали саднить.
– Иногда я не могу сдержать слез. Понял? Иногда случается настоящее дерьмо. Иногда люди поступают со мной плохо, и я плачу. Прости, что я для всех такая мишень. Прости, что разочаровываю тебя. Снова.
– Я не разочарован…
Я фыркнул.
– Я просто хочу удостовериться, что ты здоров. Твоя болезнь может унести тебя так быстро, ты и оглянуться не успеешь.
– Нет, ты просто хочешь, чтобы я был как ты. Чтобы я игнорировал то, как другие ко мне относятся. Игнорировал то, что Трент меня травит. Что Сухраб… – Я сглотнул. – Ты не хочешь, чтобы я вообще что-то чувствовал. Лучше б я был просто нормальным. Как ты.
Я
