какую-нибудь древнюю прекрасную страну! И хотя она ощущала душевную легкость, тело было тяжелым, как никогда. И руки, и ноги отяжелели, и почему-то легкость в голове. Она почувствовала странное головокружение и обиду на родителей за то, как они с ней обошлись. На их чуть ли не шутливую суровость, на их отказ считать ее почти взрослой. «Если бы Гай Лэси был здесь, – подумала она, – он бы встал на мою защиту».
Той же ночью погода изменилась. Ветер разбушевался и носился по земле, обещая скорое наступление весны. Троим молодым Уайтокам, за неимением снегоступов, пришлось для утреннего похода к Уилмоту надеть галоши и пробираться по глубоким сугробам. В то утро им казалось, что на них ополчился весь мир. Их не покидало безрадостное настроение. У Уилмота вид тоже был безрадостный, а у Тайта – трагический. Аннабелль вообще не появилась, так что никакого шоколада в то утро не было. Уилмот отпустил детей пораньше. Дело было в Пасхальную субботу.
Всю дорогу домой детей сопровождали вороны. Чернокрылые птицы, каркая, носились по ветреному небу, как пираты по обдуваемому штормами морю. «Кар-кар-кар», – кричали они, как бы бросая вызов спящей земле, и, словно цепами, били крыльями по небу.
– Слякоть какая, – сказал Николас. – Даже если бы у нас и были снегоступы, мы бы не смогли в них идти.
– В этом году больше и не пойдем, – сказала Августа.
– Думаете, мистер Уилмот оставит наши снегоступы себе, Тайту и Белль? – спросил Эрнест.
– Вполне возможно, – сказала Августа.
Она упрямо тащилась по подтаявшему снегу. Красные от холода голые руки она сложила вместе, как в молитве.
– Жизнь стала ужасно тоскливой, – сказала она.
– Как считаешь, станет лучше или хуже? – спросил Николас.
– Хуже, – ответила она.
– Еще тоскливее?
– Еще тоскливее.
– Тоскливее, черт возьми! – не выдержал Эрнест.
Закапал ледяной дождик.
– Папа до меня даже не дотронулся, – сказал Эрнест. – Я сказал, что у меня начинается простуда. А больно было бритвенным ремнем? – хитро поглядев на Николаса, спросил он.
– Замолчи! – крикнул Николас и толкнул Эрнеста так, что тот сел в ледяную лужу.
И оттуда задиристо посмотрел на сестру.
– Гасси, а тебе понравился корень ревеня? Трудно было проглотить?
Эрнест ни за что не заговорил бы так с Августой, если бы не сидел в этой ледяной слякоти и не чувствовал себя таким несчастным.
Августа отвернулась.
– Сейчас меня этим вырвет, – простонала она и скрылась в густых зарослях кедра.
– Видишь, что ты сделал, – сказал Николас и дал Эрнесту подзатыльник.
Больно не было из-за шерстяной шапочки, но обидно было ужасно, и Эрнест, после того как остальные скрылись за деревьями, на некоторое время остался сидеть в ледяной слякоти. Над головой снова пролетела стая ворон, каркая, будто насмехаясь над ним. «Кар-кар-я-я-я!» – кричали они. Опять закапал ледяной дождик, словно из-под их крыльев.
Эрнест собрался с силами и потащился в сторону дома. Казалось, ему туда не добраться. Он особо и не беспокоился: не доберется, и ладно. Можно лечь в снег и замерзнуть насмерть. Вот тогда семья пожалеет. Все заплачут, даже папа. Эрнест с удовольствием представил себе эту сцену. Страдания Гасси и Николаса ничего не стоили по сравнению с тем, что переживает он сам. Что такое несколько ударов бритвенным ремнем или доза корня ревеня по сравнению с его страданиями?
В доме было правило оставлять галоши на крыльце, если только не входишь через боковую дверь. Однако Эрнест прошел в дом, оставляя на ковре комья снега. К нему выбежал малыш Филипп. Удивительно, как за прошедшие месяцы он из младенца вырос в мальчугана. Несмотря на светло-голубое отороченное тесьмой платьице, несмотря на длинные волосы с золотистыми прядями до плеч, он смотрелся и двигался как мальчик.
– Я тозе иду, – сказал он, пытаясь подняться вслед за Эрнестом по лестнице.
– Нет, – сказал Эрнест. – Тебе нельзя.
– Потему?
– Потому что я заболел.
– Забоел? – повторил Филипп. – Затем?
– Зачем люди болеют? – повторил Эрнест. – Я, наверное, умру, и тебе будет все равно. Всем будет все равно.
Малыш воспринял это как чрезвычайно смешную шутку. Он сначала фыркнул, а потом расхохотался во все горло.
– А я не забоел, – сказал он сквозь смех.
– Какая безграмотная речь! – воскликнул Эрнест. – Я не забоел! Видимо, ты имеешь в виду, что не заболел. Ну тогда почему бы так и не сказать? Вот что я хотел бы знать. – Он свесился с перил, презрительно глядя вниз на братика.
– Что я слышу? Кто это плохо обращается с бедняжкой-малышом? Пройдите в свою комнату, сэр, и переоденьтесь в сухое, – из спальни сказала Аделина.
Эрнест дотащился до верха, но переодеваться не стал. Рухнул на кровать и заснул.
Следующие три недели он пролежал в постели – у него оказалась сильная ангина. В течение тех недель и наступил конец зимы, сопровождаемый шумом половодья и вихрем вьюг. Весенняя погода была не по сезону теплой. Когда Эрнест пошел на поправку, деревья уже облачились в одеяния из молодых розовых бутонов, на лужайке появились одуванчики, а в птичнике и хлеву – выводки щебечущих, хрюкающих, блеющих и мычащих существ. Эрнест слышал, как журчал ручей, сбрасывая с себя оковы зимы. Николас, который после чая приходил в комнату делать уроки, не говорил ни о чем, кроме рыбалки: какая наживка подходит для какой рыбы, где ловить лучше всего. Николас приходил сюда, чтобы составить Эрнесту компанию и вместе делать уроки, но он их не делал. Только говорил о рыбалке и управлении парусной лодкой.
Однажды в субботу – уже был май – Тайт Шерроу взял Августу и Николаса на лодочную прогулку. Тайт то ли купил, то ли еще как-то заполучил небольшой парусник. Не спросив ни у кого разрешения, он решил с Августой и Николасом походить под парусом по сверкающей поверхности озера. От дома Уилмота они по реке гребли до самого озера – Тайт сидел на веслах. Там, на уединенном лесистом берегу они обнаружили маленькую лодочную станцию, где и стоял парусник. С помощью двух юных Уайтоков Тайт перетащил его по каменистому пляжу и спустил на танцующую зыбь воды и поднял паруса. Они раздувались от майского бриза.
– Вам никогда не доводилось ходить под парусом? – спросил Тайт.
– Ты прекрасно знаешь, что нет, – ответила Августа. – Но нам ужасно хочется попробовать.
– Пожалуйста, возьми нас, – умолял Николас.
– А папа разрешит?
– Ему необязательно говорить, – сказал Николас. – Да и маме тоже. Они с нами очень строги, с той самой вечеринки в Пасхальную пятницу. Нам незачем стремиться к хорошему поведению.
Тайт придержал лодку, чтобы брат с сестрой забрались в нее.
– Свобода
