сомнения его взяли. А что, если в нем какие изменения происходят, а он не замечает? И горло к тому же побаливало. Глянул Иван в зеркало и даже вздохнул от облегчения. Каким был, таким и остался! А глотка? Всмотрелся Иван – жабры-то тускловаты и на них красные прыщики.
– Маша! – позвал.
Марья жабры обследовала и сказала с укором:
– Ну вот, простудился… Совсем вы себя, Иван Федосеич, не бережете. Хотя беда невелика. Редька с медком вмиг вылечат.
– Нету меда, Машенька.
– И это не беда. В лес пойдете, принесите мне мать-мачехи.
Но Иван, как в лесу оказался, сразу про Марьин наказ позабыл. Шатался по дебрям, купался в заросших ряской болотах и все думал, думал думу без мыслей. Домой шел во тьме, под звездами.
И чудилось ему, что тянутся в высоте над ним поля неведомые, черноземные, золотым зерном засеянные. И прорастает из того зерна сила могучая, бездушная, безымянная, пред которой самый страшный кочеток – вроде крохотного клопика-черепашки, ползающего по пашне мироздания… А губительная для человека мощь его – всего лишь малая потребность слабого создания, которое для одного живет: наполнить бы брюшко сладкой пищей, чтобы с голоду не высохнуть в хитиновую чешуйку. Словно в мир иной, в пространство иное заглянул Иван, и стала приоткрываться перед ним тайна, которую словом не сказать… Приоткрывалась, а все никак не откроется. Близок локоть, да не укусишь.
Стоял Иван, глядя в небо, пока светать не начало. Тогда домой побрел. У Кочерги во дворе уж петухи пели. Пришел, а чем себя занять, не знал. Заглянул по новой привычке в зеркало. Огладил лицо.
– Побриться, что ли?
Мощная чешуйчатая броня на щеках создавала ощущение некоторой небритости, но не настолько запущенной, чтобы сейчас же хвататься за бритву. Он еще раз провел по чешуям:
– Ничего, побреюсь завтра…
А подумав:
– А то и вовсе не буду.
Не найдя в своем облике ничего необычного, Иван отошел от зеркала. Самое смешное, он не мог вспомнить, сколько ног было у него вчера.
– Записывать надо. А то у Марьи спросить.
Усмехнулся. Понимал, что развлекает себя мелочами, чтобы не печалиться о тайне, которую так и не разгадал. Завтрак стоял на столе, а жены дома не оказалось. Опять, наверное, к Кочерге отправилась. Иван не сердился. Небо ночное по-прежнему стояло перед глазами.
Услышал он вдруг шум, доносящийся от озера. Трактор вроде рычал, автомобиль гудел. Вышел Иван на крыльцо. По косогору и впрямь полз трактор. Нарядный, ярко-красный, с желтыми иностранными надписями. И гроб черный на колесах опять прикатил. Из него промышленник с товарищем вылезли.
Вскипел Иван. Ах вы, твари! Бросился со двора, снес калитку и помчался к озеру. Подбежал к черной машине, по капоту шарахнул.
– Вы это самовольство прекратите! – проревел. – Прав у вас таких нет.
Предприниматель рот открыл, неприметный съежился. Проняло их правдивое слово. Ответить не решились.
– И чтобы вашего духу здесь не было.
Бухнул Иван по машине еще разок, отвернулся. Услышал, за спиной мотор заурчал. Уехали. Иван зашагал к трактору, по пути какую-то железяку выплюнул и удивился: как это она к нему в рот попала? Тракторист в голубом комбинезончике из кабины, из-за стекла на него вытаращился.
– Поворачивай, парень, откуда приехал, – приказал Иван.
Огладил механизм по глянцевому боку. Игрушка! Трактор попятился, крутанулся на месте и – ходу из Мокрого. А Иван услышал, как кто-то его зовет:
– Ваня!
Обернулся. Макарыч, стоя у своей калитки, рукой махал. Геройство, стало быть, одобрял. Ивану с ним растабарывать не хотелось, махнул Петьке в ответ и отправился к себе.
Заперся, и опять на него навалилась тоска не тоска, а какая-то непонятная маета. Чего-то хочется, а ничего не желает. Так бы, наверное, и промаялся весь день, если бы Петька Коренев, то есть Макарыч, не выручил.
Встал у калитки:
– Иван Федосеич, выйди-ка.
Хоть и не хотелось никого видеть, но обрадовался, вышел.
– Ты как? – спросил Петька, почесав бороду.
– А что? – спросил Иван.
– После грибков живот не крутило?
– Да нет вроде.
– И ничего странного не происходило?
– Да нет вроде.
О своих сомнениях и терзаниях Иван, само собой, рассказывать не стал.
– Ну а сегодня вон там, под бугром? – указал Макарыч.
– А что под бугром? – спросил Иван. – Пугнул я их. Что в том странного?
– Ничего, конечно, кабы не грибки.
– А что грибки? – спросил Иван, хотя сам уже знал ответ. – Уж не на Гиблом ли твой племяш их собирал?!
– Именно, – сказал Макарыч. – Я ему говорю: «Ну спасибо, угостил дядю и еще гостя прихватил». – «Да в чем же дело, дядь Петь? – спрашивает. – Объясни по-людски». Я ему внушаю: «Ты, Серега, сам небось знаешь, что грибы, как и травы, бывают явленные и неявленные». – «Ничего такого не знаю, – говорит. – Это бред какой-то». – «Не ругайся, а слушай, – поучаю. – Там, на Гиблой поляне, неявленные и растут. Ты как явленные грибы собирал, так вполне мог ненароком и пару-другую неявленных подцепить. Потому как увидеть их невозможно».
– Мне почему не сказали?! – взревел Иван.
– Вечер уже настал, когда выяснилось. Говори не говори, ничего не поправишь. Да мы и не знали точно, попали неявленные на сковороду аль нет. А с утра…
– А что с утра? – спросил Иван.
– Те опять заявились, – сказал Макарыч. – Трактор пригнали. Я про грибы мигом забыл. Смекаю, как сопротивление будем оказывать. И тут гляжу, ты из-за бугра шкандыбаешь. Перекорежило тебя – страсть. Меня оторопь взяла: как это, думаю, Ванька в себе такое чудище воспитал?
– Как же ты меня узнал? – спросил Иван.
– Я тебя в любом облике различу. По походке. Знаешь ли, как ходишь? На каждом шагу словно спотыкаешься. Кому другому, может, и не заметно, но я-то за целую жизнь пригляделся. Так вот, ты, когда к джипу ковылял, сразу всеми четырьмя лапами спотыкался. И след за тобой, как за трактором. Это ты когтями землю выворачивал. Подошел, голову с высоты пригнул да как зашипел. Чисто Змей Горыныч. Хвостом забил из стороны в сторону, потом зубами радиатор ухватил и стал мотать машинку, как кот мыша. Бросил, рыкнул еще разок и к трактору заковылял. Те-то мигом юркнули в свой джип покореженный, и только их и видели. А ты трактор рвать пустился. Бок ему разодрал, пошипел и удалился. Уж я тебе кричал, кричал. Даже не оглянулся. Я говорю Сереге, племяшу: «Это тебе не Тверь. Тут сам видишь, какие события происходят». Но молодых разве проймешь? «А ты не думаешь, дядя Петя, – спрашивает, – что это просто после грибов коллективная галлюцинация?» Я, честно говоря, сам тоже гадал: то ли грибки на нас всех подействовали, морок навели, то ли ты, Ваня, яиц наглотался. До сих пор сомневаюсь…
– Ну а сейчас? – спросил Иван. – Сейчас я, скажи, каков?
– Каков есть, – сказал Макарыч. – Я пришел не внешность твою судить, а выразить благодарность от всей нашей общественности. Спасибо тебе, Ваня.
Уходя, попятился. Счел неуважением к Ивану спиной повернуться.
– Не буду тебя, Иван Федосеич, более беспокоить. Отдыхай.
Бороду огладил, ушел, а Ивану не до отдыха. Рассказ Макарыча ровным счетом ничего не менял. Грибы грибами, а кочеток – совсем другое дело. Маялся он, маялся и наконец забылся. Очнулся в Марьиной развалюхе. Лежал на кровати, укрытый лоскутным одеялом, а Марья у изголовья сидела.
– Что такое? – спросил Иван.
– Занемог ты, Ваня. Теперь на поправку пошел.
Потер Иван заросшую щетиной щеку – и как осенило его. Вспомнил все разом. Какие рожи на него из зеркала глядели. И как по лесу бродил. И как под звездным небом стоял. Как гостей непрошеных изгонял. Проник все же в него кочеток. Большой, не малый.
Как же жив остался? И каков он сейчас? Неужто то же чудище?
– Все позади, – Марья улыбнулась. – Ни о чем не волнуйся.
А Ивана жуть не оставляла. Лежать не мог. Сел, ноги на пол спустил. Поглядел: две ноги. Две. И не когти на пальцах, а ногти обычные. Желтые, кривые, один вовсе черный, но человеческие.
– Ну хорошо, – Марья сказала, – раз не лежится, пойдем в сад.
Одно хорошо в Марьиной хибаре – большой при ней сад, давно заброшенный, правда, и совсем одичавший. Но какой ни на есть, а сад. Сели они на скамеечке. Тепло, но небо хмурое.
– Разве это сад! – сказала Марья. – Вот у нас сады…
– Где это у нас?
– Хоть где – и в Чирчике, и в Бухаре. Я в детстве в Бухаре жила. Виноград прямо с лозы рвали. А урюк, персики, гранаты… И солнце. Без солнца,
