ноги на журнальный столик, его, когда он только вошел в квартиру и я заметил, что на нем мокасины без носков. Я понятия не имел, какие у него стройные, гладкие и нежные ноги.
Потом он тоже снял туфли и положил обе ноги на журнальный столик, одну стройную, загорелую лодыжку поверх другой. «Посмотри на мои», – сказал он, пошевелив пальцами. Мы засмеялись. «Ноги мальчика», – сказала она. «Знаю», – ответил он. Он снова придвинулся ближе, положил колено мне на бедро и поцеловал меня.
Не помню, что мне снилось той ночью, но знаю, что всю ночь, то и дело судорожно просыпаясь, я занимался любовью с ними двумя; вместе или по отдельности – сказать не могу, потому что в их ничем не стесненном присутствии в моих объятиях было нечто столь настоящее, что когда я проснулся, сжимая жену в объятиях, то почувствовал, как уже представлял себе за несколько часов до этого, что было бы вполне естественно начать готовить завтрак на четверых на кухне, напоминавшей мне о доме в Италии.
Я подумал о Миколь. Ей здесь не было места. Италия – глава, которую мы никогда не обсуждали. Но она знала. Она знала, что однажды… Она просто знала и, возможно, лучше меня. Когда-то я хотел рассказать ей о своих старых друзьях, об их доме у моря и о моей комнате там; о хозяйке дома – много лет назад она заменила мне мать, но теперь страдала деменцией и едва ли помнила собственное имя – и о ее муже, который последние годы жизни провел в том же доме с другой женщиной; та до сих пор живет там с семилетним сыном, и я до смерти хочу с ним познакомиться.
«Мне нужно вернуться, Миколь».
«Почему?»
«Потому что там моя жизнь остановилась. Потому что я никогда по-настоящему не уезжал. Потому что здесь жила только часть меня, подобная отрубленному хвосту ящерицы, который бьет из стороны в сторону, а тело мое осталось по ту сторону Атлантики, в этом замечательном доме у моря. Я слишком долго не возвращался».
«Ты бросаешь меня?»
«Думаю, да».
«И детей тоже?»
«Я всегда буду их отцом».
«И когда?»
«Не знаю. Скоро».
«Должна сказать, что я не удивлена».
«Я знаю».
Той самой ночью, после того как гости разошлись и Миколь пошла спать, я выключил свет на лестнице и собрался было запереть балконную дверь, как вдруг вспомнил, что не задул свечи. Я снова вышел на балкон, встал, глядя на реку, положил руки на ограду, там, где несколько часов назад стоял с Эрикой и Полом, и посмотрел на другой берег Гудзона. Мне нравились огоньки по ту сторону реки, мне нравился свежий ветерок, мне нравился Манхэттен в это время года, мне нравился вид на мост Джорджа Вашингтона; я знал, что буду скучать по нему, вернувшись в Нью-Гемпшир, но прямо сейчас, этой ночью, он напоминал мне о Монте-Карло, сверкающие огни которого видны ночью в Италии. Вскоре в Верхнем Вест-Сайде настанут холода и целыми днями будет лить дождь, однако даже холодными ночами люди здесь все равно ходят по улицам, и город никогда не спит, и плохая погода в конце концов сменяется хорошей.
Я сложил шезлонги, поднял с пола полупустой бокал с вином и заметил еще один: его использовали как пепельницу, он был полон окурков. Кто мог выкурить столько сигарет и почему я не заметил, как гости курили на балконе? Инструктор по йоге, Карен, сама Миколь, женатая пара, с которой я познакомился на конференции о евреях – беженцах из Третьего рейха, веганы, кто еще?
Теперь, восхищаясь видом и глядя на два буксира, которые тихо скользили вверх по реке, я подумал, что однажды, лет через пятьдесят, кто-то другой обязательно выйдет на этот самый балкон и будет стоять здесь, восхищаясь тем же видом и предаваясь тем же мыслям, – только уже не я. Будет ли то подросток, или восьмидесятилетний старик, или мой ровесник, и будет ли он, как и я, по-прежнему мечтать о давней и единственной любви и пытаться не думать о неизвестном, который, как и я сегодня, лет за пятьдесят до этого мечтал о любимом и пытался, безуспешно пытался, как и я спустя столько лет, не вспоминать о нем.
Прошлое и будущее – всего лишь маски.
И эти двое, Эрика и Пол, – всего лишь декорации.
Всё – декорации. А жизнь – лишь отвлекающий маневр.
Теперь только непрожитое имеет значение.
Я посмотрел на луну, собираясь задать вопрос о своей жизни, но она ответила куда быстрее, чем я смог его сформулировать: «Двадцать лет ты жил жизнью мертвеца. Все это знают. Даже твоя жена, и дети, и подруга жены, и пара, с которой ты познакомился на конференции о евреях – беженцах из Третьего рейха, – все читают это на твоем лице. Знают Эрика и Пол, и ученые, изучающие греческий огонь и греческие триремы, даже сами досократики, умершие две тысячи лет назад, это знают. Единственный, кто этого не знает, – ты сам. Но теперь знаешь и ты».
Я вспомнил, как несколько дней назад, покупая коробки и клейкую ленту, я заметил на другой стороне улицы знакомого. Я помахал ему, но он не помахал в ответ и не остановился, хотя я знал, что он меня заметил. Может быть, он на меня обиделся. Но за что? Спустя несколько мгновений я заметил преподавателя с моей кафедры, направляющегося в книжный магазин. Мы прошли друг мимо друга возле фруктового прилавка на тротуаре, и он не улыбнулся мне в ответ, хотя тоже смотрел в моем направлении. Чуть позже по тротуару прошла моя соседка; обычно, встретившись в лифте, мы обменивались любезностями, но, когда я с ней поздоровался, она ничего не сказала и даже не удостоила меня кивком. Мне вдруг пришло в голову, что единственное разумное объяснение этому – что я умер и смерть такова: ты видишь людей, но они тебя не видят, и, хуже того, ты навсегда застрял в том моменте, когда умер, – покупая картонные коробки, – а потому никогда не изменишься, не станешь человеком, которым мог бы стать, которым всегда на самом деле был, и никогда не исправишь единственную ошибку, после которой твоя жизнь свернула на неверную дорожку, и теперь тебе уже не вырваться, и ты целую вечность будешь покупать картонные коробки и клейкую ленту – повторять последнюю глупость, которую тебе довелось совершить. Мне было сорок четыре года. Я уже умер – и все же я слишком молод,
