слишком молод, чтобы умереть.
Заперев балконную дверь, я снова задумался об «Ариозо» Баха и принялся напевать его про себя. В такие минуты, когда мы совсем одни и наше сознание совершенно в другом месте смотрит в вечность и готово подвести итог этой штуки под названием жизнь и всего сделанного нами, сделанного наполовину или несделанного вовсе, – как бы в такие минуты я ответил на вопросы, на которые, по словам старого доброго Баха, уже знал ответ?
Один человек, одно имя. «Он знает, – подумал я. – Прямо сейчас он знает, он все еще знает».
«Найди меня», – говорит он.
«Найду, Оливер, найду», – говорю я. Или он забыл?
Но нет, он сразу понимает, что я только что сделал. Он смотрит на меня, ничего не говорит, и я вижу, что он растроган.
И вдруг, после еще одного бокала и еще одной сигареты Карен, пока «Ариозо» по-прежнему звучало у меня в голове, я захотел, чтобы он сыграл это «Ариозо» для меня, а за ним хоральную прелюдию, которую никогда раньше не играл, – сыграл для меня, для меня одного. И чем больше я представлял, как он играет, тем сильнее слезы наворачивались мне на глаза, и неважно, говорил ли то алкоголь или мое сердце, поскольку все, чего я теперь хотел, – это слышать его сейчас, слышать, как он играет «Ариозо» на «Стейнвее» своих родителей дождливым летним вечером в их доме у моря, пока сам я сижу рядом с роялем с бокалом чего-нибудь… Будь я с ним, я больше не был бы таким бесконечно одиноким, каким был уже многие годы; одиноким среди незнакомцев, которые ничего не знали ни обо мне, ни о нем. Я попросил бы его сыграть мне «Ариозо» и тем самым напомнил бы об этой ночи, когда я задул свечи на балконе, выключил свет в гостиной, зажег сигарету и в первый раз в жизни по-настоящему понял, где хочу находиться и что хочу делать.
Все произойдет так же, как в первый раз, или во второй, или в третий. Придумать причину, достаточно правдоподобную для других и для меня самого, сесть в самолет, арендовать машину или нанять водителя, подъехать к дому по старым знакомым дорогам, которые, быть может, за эти годы изменились, а может быть, и нет и которые все еще помнят меня, как я помню их; и не успею я опомниться, как вот оно: старая сосновая аллея, знакомый звук гравия, хрустящего под колесами автомобиля, и сам дом. Я поднимаю глаза, полагая, что внутри никого нет, ведь они не знают о моем приезде… И все же я писал, что приезжаю, а потому, конечно же, он тут и ждет меня. Я велел ему ложиться спать, меня не дожидаясь. «Само собой, я подожду», – отвечает он, и с этим «само собой» все те годы, которые пролегли между нами, вдруг исчезают, – я чувствую сдержанную иронию, с которой он выражал свои сокровенные чувства, когда мы были вместе: «Ты знаешь, что я всегда буду ждать тебя, даже если ты приедешь в четыре утра. Я ведь ждал тебя все эти годы, неужели ты думаешь, что я не подожду еще несколько часов?»
«Всю свою жизнь мы ждали, и ожидание позволяет мне стоять здесь, вспоминая музыку Баха, которая играла на моем конце нашей планеты, и думать о тебе, потому что все, чего я хочу, – это думать о тебе, и иногда я не знаю, кто думает – ты или я».
«Я здесь», – говорит он.
«Я тебя разбудил?»
«Да».
«Ты сердишься?»
«Нет».
«Ты один?»
«Это имеет значение? Но да».
Он говорит, что изменился. Но это не так.
«Я до сих пор бегаю».
«Я тоже».
«А еще я стал чуть больше пить».
«И я».
«Но сплю плохо».
«И я».
«Тревожность с капелькой депрессии».
«И у меня и то, и то».
«Значит, ты возвращаешься, да?»
«Откуда ты знаешь?»
«Я знаю, Элио. Когда?» — спрашивает Элио.
«Через пару недель».
«Я хочу, чтобы ты приехал».
«Уверен?»
«Абсолютно».
«Я не подъеду к дому по тенистой аллее, как планировал. Самолет приземлится в Ницце».
«Тогда я встречу тебя на машине. Будет позднее утро. Как и в первый раз».
«Ты помнишь».
«Помню».
«И я хочу увидеть мальчика».
«Я тебе говорил, как его зовут? Отец назвал его в твою честь. Оливер. Он тебя не забыл».
Будет жарко, и негде спрятаться от солнца, и повсюду будет пахнуть розмарином. И я узнаю воркование горлиц, а за домом увижу поле дикой лаванды и подсолнухов, поднимающих к солнцу свои большие одурманенные головы. Бассейн, теннисный корт, шаткая калитка, ведущая к каменистому пляжу, звук точильного камня днем, бесконечный стрекот цикад, я и ты, твое тело и мое.
Если он спросит, надолго ли я приехал, я скажу ему правду.
Если он спросит, где я планирую спать, я скажу ему правду.
Если он спросит.
Но он не спросит. Ему не придется. Он уже знает.
– Почему Александрия? – спросил Оливер, когда мы остановились на набережной, глядя, как солнце садится за волнорезом в наш первый вечер в этом городе. Вдоль береговой линии невыносимо несло рыбой и застоявшейся водой, однако мы продолжали стоять на дороге напротив дома наших греческих хозяев в Александрии, глядя туда, где, по преданиям, когда-то располагался древний маяк. Правда, наши хозяева, семьи которых жили здесь уже восемь поколений, настаивали, что маяк мог находиться лишь там, где теперь возвышается крепость Кайт-бей. Но наверняка этого никто не знал. Между тем заходящее солнце слепило нам глаза и окрашивало горизонт широкими мазками – но не розовыми или приглушенно-оранжевыми, а ярко-мандариновыми. Ни один из нас раньше не видел небес такого цвета.
Вопрос «Почему Александрия?» мог иметь множество самых разных значений: от «Почему это место сыграло такую важную роль в истории Запада?» до капризного «Почему мы приехали именно сюда?». Я хотел ответить: «Потому что все, что важно для нас обоих, – Эфес, Афины, Сиракузы, – вероятно, закончилось здесь». Я думал о греках, об Александре и его любовнике Гефестионе, об Александрийской библиотеке и Гипатии и, наконец, о Кавафисе, греческом поэте-модернисте. И все же я знал, почему он спрашивает.
Мы оставили дом в Италии ради трехнедельного круиза по Средиземному морю. Наш корабль пришвартовался в Александрии на две ночи, и мы наслаждались последними днями путешествия перед возвращением домой. Нам хотелось побыть наедине. В доме было слишком много народу: моя мать, переехавшая к нам (она больше
