И получалось по той же диалектике, что пойти, и не как-нибудь, но ровно к десяти ноль-ноль, как в бумаге указано, -в том ну словно самое высшее достоинство проявить. Вот она в чем, та самая тайна диалектического подхода! И будто в торжество правильного решения в этот миг на мосту, что поперек горловины пади-ущелья, встретились два пассажирских поезда, как не часто случается, и просвистели друг другу и всему свету свои паровозные приветствия -- аж уши заложило. 3
Из всего своего самого раннего детства Лиза помнила только поезда. Они все время куда-то ехали, ехали, ехали... Они -- это много людей, в том числе отец и мать. О том, что отец и мать ехали вместе со всеми, Лиза только знала, но не помнила, потому что когда куда-то приехали наконец, ни отца, ни матери уже не было, а была только тетка Глаша, ее мальчишки и девчонки и среди них будто совсем ихняя -- она, Лиза. Но двое мальчишек и две девчонки Глашу называли мамкой, а Лиза называла ее тетей. Так и выросла среди них как своя, ни разу никем не обиженная -- так уж ей повезло. Из очень осторожных рассказов тетки узнала потом, что никуда они не ехали, а их везли, что отец, мать и сестренка, которую совсем не помнила, умерли в дороге по причине "жизненной слабости" -- так объяснила тетка: по слабости, а вовсе не по чьей-то вине. Темная, то есть религиозная и почти безграмотная, тетка Глаша по природе, знать, была очень мудрой, если сумела так воспитать душу племянницы, что у той в душе никакой обиды на жизнь не отложилось, чтоб смогла свою жизнь строить без оглядок, но только вперед глядючи. Перед войной тетка, о своем еще до всяких поездов куда-то сгинувшем мужике никогда не рассказывавшая, по новой вышла замуж. Нашелся мужик, который взял ее с пятью нахлебниками и перевез на байкальскую железную дорогу, где устроился путевым обходчиком.
Их дом стоял на самом берегу Байкала и был в этом месте единственным. До ближайшего полустанка четыре километра. Все поезда со свистом мимо, за исключением "мотани", которая притыкалась, чтобы утром высадить, а вечером обратно забрать путевую ремонтную бригаду. Но и в выходные дни и в праздники, когда бригады не было, "мотаня" все равно притыкалась -- из уважения -- так Лиза думала -- к теткиному мужу, который когда на путях не работал, то всегда делал что-нибудь нужное по хозяйству, впрочем, как и все остальные -- и мальчишки, и девчонки, и сама тетя Глаша. Потому как бы голодно ни было, а все ж не голодали. Заготавливали все, что давали горная тайга и Байкал, корову держали, коз и кур и даже кошку с собакой. За хлебом, спичками и прочим товаром по очереди ходили в магазин на сорок пятом километре, где был почти поселок, там даже кино иногда бывало, ночью прямо на улице крутили динаму, привинченную к лавке, а на стене склада ремонтного инвентаря растягивали простыню...
Всей семьей в кино не ходили никогда, всей семьей вообще никуда не уходили, кто-то обязательно должен был оставаться дома, чтобы "слушать осыпь". По всему участку дороги, за который отвечала их семья, над путями нависали скалы. Выше скал тянулись горы. А что такое горы? Это же камни. Дождь сильный прошел, подмыл камешек, тот пополз вниз, за собой другие камни потащил, а высота до полнеба, с такой высоты к Байкалу, глядишь, уже и лавина, то есть осыпь, несется. Упали камни на путь, а тут поезд, и что? Вот чтоб за всем этим глаз был, вдоль скал на высшем уровне их среза были протянуты по всему скальному побережью провода в несколько рядов и особым образом подключены к специальному щиту, что на стене в доме каждого путевого обходчика. Не то что осыпь -- камешек один, падая на путь, задел провода -- и в доме обходчика такой трезвон, что даже собака лаять приучена. День ли, ночь -- с этого трезвона бежит обходчик искать, что свалилось со скал, и если осыпь, по селектору тревогу звонит, и на дрезине мчится тотчас дежурная бригада, потому что времени в обрез, поезда в обе стороны чуть ли не хвост в хвост. И не дай Бог, если промедление случится по вине путевого обходчика. Через неделю уже другая семья будет вселяться в его дом. А куда прежняя девается, о том никто и не знает.
Так уж повезло Лизавете, что росла она и выросла очень правильно для всей будущей жизни. Тетку любила, как мать, мужа ее, Михаила Иваныча, уважала, как начальника. А что может быть важней для жизни, чем уметь любить и уважать. Среди своры детской была младшей, потому к неродным братьям и сестрам имела совсем особое отношение: когда любовь и уважение совсем неразделимы. По очереди вся детвора позаканчивала "четырехкласску" на полустанке сорок пятого. Четыре километра туда и обратно зимой, весной и осенью через две тунели, правда, не "скрозь" них, а в обход по тропке, недлинные тунели были. Солдатики, что на охране посменно отстаивали под деревянными грибками, знали их, иногда конфетка перепадала от них, а им в гостинец кедровые орешки, что натаскивали всей семьей по осени из тайги. Короче, хорошее детство было у Лизаветы. И потом, когда, чтоб образование получить, поселили ее в интернате, который один был на всю дорогу, на самой большой станции, где домов аж штук сто было, не меньше, и там, в интернате, тоже счастье не кончилось, потому что учиться было интересно, а по субботам в свой домик на "мотане" возвращаться радостно, соскучившись по родным людям и даже по домашней работе, которую, сколько в доме ни делай, всю не переделаешь.
Тут как раз война эта страшная началась, и долго все очень плохо было... Но плохость плохостью, а жизнь, она как бы всем назло, как цветок такой, саранка называется, со сладким клубнем -- глядишь, ну ни крошки земли, чисто камень один, но вот проросла же и бутончиком налилась, а потом и лепестками распустилась розовыми, потому что, оказывается, крохотная трещинка в камне, а в трещинке земли не больше горсточки, но, значит, достаточно, чтоб цветочная жизнь зародилась. Вот и зародилась... Так и Лиза к седьмому классу такой ладной девахой обернулась назло всяким фашистам, что не только мальчишки, но и солдатики гарнизона заглядываться стали. Было ей уже шестнадцать, потому что в школу поздно пошла, как многие в те времена. А некоторые мальчишки, кто еще в каком-нибудь классе по два года отсидел, так они после семилетки тут же и на фронт...
Лизе было шестнадцать -- а это самое то! Может, и не с первого погляда, но со второго -- это уж точно влюбилась она в старшину поселкового гарнизона. Его, Александра Демьяныча, только что перевели тогда в эти места откуда-то из-под Забайкалья. Все девчонки-семиклассницы ахали, на него, красавца, глядючи, но в падь на прогулки ходили со своими ребятами. Лиза ни с кем не ходила, потому что в уме был только он, старшина, ее, худенькую и тонконосенькую, в упор не видевший, не замечавший. Он в то время крутил роман с одной разведенкой, что жила на восемнадцатом километре (напомню, сама станция была на двадцатом), туда топал по шпалам вечерами, а с рассветом обратно, чтоб успеть к подъему в гарнизоне. Путевые обходчики и обходчицы, что еще раньше встают, от них шли разговоры о походах старшины на восемнадцатый километр, и никто не осуждал его, потому что такому молодцу без бабы жить чисто в ущерб здоровью...
Многие инженеры и рабочие против войны имели "бронь", так как железнодорожное дело само по себе дело военное, но если кто уходил, то "на отходной", когда уже все в равном хмелю, обязательно уединялся с Александром Демьянычем (с первых дней его все обращались к нему по имени-отчеству или просто по отчеству), уединялся и просил присмотреть за бабой и в смысле бабской совести, и в смысле помочь, если что... Такой вот он был человек -- старшина гарнизона в его каких-то двадцать пять.
Тяжкий был год сорок первый, радио хоть не слушай. Одна радость -- на карту взглянуть. Глянул и понял: как Гитлер ни прет, до Сибири ему ни в жись не допереть, а тут-то как раз, в Сибири, самая силушка и сготавливается против него, дело только за временем. Да вот еще чтоб япошки за спиной не шуршали. Но, знать, им не до шуршания. Как в песне пелось-то? "Без гордого "банзая", оружие бросая, два раза приходилось вам бежать, а в третий, обещаем, мы так вас разбанзаем, что будете не бегать, а лежать!"
Нет, японцев не боялись, но пушки против самолетов позатаскивали на вершины прибайкальских гор, и иногда эти пушки грохотали, подобно грому, но все знали -- ученья.
Странно жилось. С одной стороны, война, а с другой -- каждую пятницу после кино танцы. Из школьников только семиклассникам разрешалось оставаться на танцы, но в одиннадцать все уже должны были быть по постелям в интернате. Танцы под патефон. А в перерывах игры -- и это самое интересное. Например, "А мы просо сеяли" -- любимая игра. Два раза было, когда на запрос: "А нам надо девицу, девицу! Ой, дид ладо, девицу, девицу!" -- девицей оказывалась Лиза, и, перейдя в мужской строй, оказывалась рядом со старшиной, который в этой игре участвовал всегда, и руки его при этом на Лизиных плечах, а своими она еле-еле дотягивалась до его тогда еще беспогонных плеч. За все время только дважды такое совпало и запомнилось, как два счастья. На всю жизнь запомнилось. А вот игру "Третий лишний" Лиза не любила, отстаивалась у стенки. Получить от старшины ремнем по попке, хотя бил он мягче других парней, этого она никак не могла позволить, в то время как другие девчонки подставлялись сами и, получив удар, визжали радостно и зыркали на старшину благодарно и озорно.
