да и тот достался не ей, а ведь Наталья- то – пустоцвет. Только тем и взяла, что сундуки от приданного ломились. На богачестве Петро женился. А ведь это наживное.
Перед их свадьбой встретила Афанасея счастливую невесту в переулке и, прижав её к плетню, зыркнула аспидными глазищами: «Отступись, Христом-богом молю!». А в голосе не мольба – угроза. Дрогнула Наталья, кожа на лице гусиными пупырьями взялась. Молча потупилась, боясь утонуть в бездонной черноте Афанасеиных глаз.
- Жить без него не могу! – исступленно шептала Афанасея. – Всю бы кровушку по капельке отдала! Отступись, ежели душа в тебе есть! Сердцем ты лёгкая, другого полюбишь. А мне на других-то за версту смотреть муторно! Добром прошу, Наталья! – встряхнула соперницу так, что из старого плетня труха посыпалась.
- Пусти, – оробело блеяла Наталья.
- Иди да помни, Наташка! Мой он, мой!
Ушла Наталья, стуча от страха зубами. Сердце токало редко, словно голос подать боялось. Афанасея долго ещё стояла у плетня, держась за колья.
- Огород караулишь? – выйдя на крыльцо, усмешливо спросил Евтропий Коркин. – Я тебя вроде не нанимал.
- Найми, а то проворонишь, – едва разжала отерпшие кровяные губы Афанасея и, оттолкнувшись от плетня, шагнула прочь.
«Как же ты, Петя? Променял орлицу на курицу...» – пошатываясь, брела по Заярью, припоминая, где и когда бывала вместе с другом сердечным, изменщиком проклятым.
Отсюда вот забирались в огуречник к Панфилу Тарасову, напугав его до полусмерти. Лежал старик промеж гряд, сторожа их от пакостливых ребятишек, и задремал. Вытащив из-под него ружьё, Петьша пальнул над самым ухом старика. С тех пор у Панфила шея подёргиваться стала.
Много чего вытворяли в молодости, всё не упомнишь. Но одно в память крепко врезалось.
Сидели они вечером на лавочке, прокричав перед тем на всю деревню: «Пожар! Пожар!». Мимо них, встревоженный криками, проковылял одноногий дед Семён, браня себя за недогляд; побежали и другие, кто с вёдрами, кто с баграми. Смеющаяся во всю глотку Афанасея не сразу поняла, что произошло... Губы Петрухины прильнули к её губам, смех задушив. Дурманом голову обдало, всё поплыло перед глазами. Руки сами взлетели к крутой шее парня.
То ли во сне это было, то ли наяву?
Где сейчас Петруха, окаянный мучитель? Жив ли, нет ли? Лучше бы сгинул. Выжечь его из памяти и пепел по ветру развеять! За все муки, которые перенесла из-за него, за ночи душные, бессонные, это самая лёгкая кара.
Нажаловалась на неё Наталья.
Фатеев ворвался ночью, стукнувшись о притолоку, выругался: пьяный. После смерти матери Афанасея подолгу засиживалась у лампы то с вязаньем, то с пряжей.
Увидев его, обомлела от радости, с лавки встать не смогла: ноги не держали. Так и сидела с прялкой в руках, прислонясь в сладком изнеможении к стене.
- Петенька! Жданный мой!.. Думала я, что ты впрямь жениться собрался на этой корчаге... Разве стоит она тебя? – начиная чувствовать под собой ноги, заговорила Афанасея. – Не пара вы... Чужой ты ей, и она чужая. А я на тебя ветру дунуть не дам, соринке упасть не дозволю. Залюблю, зацелую.
Подлетела птицей к нему, пересилив томление, как в ту ночь, руки на плечи кинула. Оказались рядом – оба вровень, сильные, красивые.
- Побаловались... и будет! – встряхиваясь, прохрипел Фатеев. – Теперь врозь...
- Ой, ли? – отступила Афанасея. – Не можно, Петя! Как врозь, ежели ты у меня к сердцу приболел? Да и меня не выплюнешь – не зуб выпавший.
- Ты Наталью не тронь, – вяло пробормотал Фатеев и коротко, боязливо ткнул её кулаком в грудь.
- Меня? – Афанасея удивлённо присела, схватилась за сердце. Оно колотилось раненой белкой. – За то, что души в тебе не чаяла, думами изводила себя день-деньской? О-ох! – кротко улыбнувшись, припала к его коленям, замолкла. Две тяжёлые слезины ртутными горошинами ударились о фатеевские сапоги. – Это ты не меня, любовь нашу ударил, Петенька... В самую душу. Изобидел ты её, а она и так горькая... Горше бабьей доли...
Фатеев осторожно переступил, разжал кулак, погладил Афанасею по волосам.
- Затмение у меня, Афанаска! – пробормотал он. – Всё перепуталось... В голове помутилось... Тошно!
- Иди домой, Петя. Остынешь – разберёшься. Может, и правда присох к Наталье, тогда мешать не стану.
- Пойду, – покорился он. У порога обернулся: – Ты-пожар-то помнишь?
- Иди! – с яростью выкрикнула Афанасея, разгибаясь, как ствол молодой, из рук выпущенный.
- Помнишь, – опустошённо кивнул Фатеев.
«Я-то помню,- прислушиваясь к звуку его шагов, думала Афанасея, – а вот ты запамятовал...»
...Нету Петра. И вестей от него нет. Хоть бы словечко написал: жив, мол. Только и осталось на помин, что кони да усадьба. Дом весь табачищем продымыли. Коней заездили. Один Воронко не тронут. И то потому, что Афанасея, как дитёнка, оберегает его. Сам Петруха не поверил бы, что коня секретарю райкома не дала, сказала: не кован. Кто ж на зиму жеребцов нековаными оставляет? Не ради Петра сделала это, прошлого ради. Этим и живёт.
...Нету Петра. Другим его не заменишь. А годы уходят. Светёлка по-прежнему тиха, чиста, пустынна. Поту бы в неё мужицкого, окурков, ругани...
