наверное, хочет понять, собираюсь ли я плакать. Но, как и лебедь, я хорошо умею скрывать свои чувства.
— Если птице так больно… — начинаю я, — может быть, дедушка прав.
Дедушка отворачивается и набирает в шприц лекарство, непонятную жидкость из стеклянного пузырька, потом слегка постукивает по шприцу. Поймав на себе папин взгляд, он хмурится. Его руки дрожат, когда он подносит иглу к шее лебедя. Я жду, что папа сейчас что-нибудь скажет, но он молчит. Но я знаю, о чем он думает. У дедушки так же дрожали руки, когда он вводил обезболивающее Роки.
— А это не убьет его? — спрашиваю я.
Дедушка сжимает кожу на шее птицы.
— Нет, ему просто станет легче. Но осталось уже недолго…
Мне кажется, он хочет сказать что-то еще, но не знает как. Вместо этого он давит на поршень и вводит лекарство. Я смотрю, как лебедь закрывает глаза. Кожа у него на веках дряблая и морщинистая — такая же, как на руках у дедушки. Пока лебедь еще дышит.
Дедушка вытаскивает иглу из птичьей шеи.
— Устрою ему там постель. — Он кивает на комнату в задней части домика, где раньше иногда оставляли на ночь небольших животных.
Я провожу рукой по сломанному крылу. Теперь лебедь не дрожит. Он крепко спит. Дедушка разворачивает меня спиной к себе и подталкивает к двери; я не спорю.
Папа с шумом закрывает окно.
— Пойдем, Айла, мы уезжаем, — тихо говорит он и кладет руку мне на спину.
Я успеваю заметить, что дедушкино лицо помрачнело. Он качает головой, а потом быстро выходит. Решительно направляется к дому и с грохотом захлопывает дверь на веранду.
Папа пожимает плечами.
— Он просто вредный старый сыч. Всегда таким был.
Папа быстро идет к машине. Я немного задерживаюсь; жду, когда дедушка снова усядется в плетеное кресло у окна. Но папа уже завел машину, и мне приходится поторопиться.
Когда мы возвращаемся домой, мама уже поджидает нас в дверях. Она переводит взгляд с моего лица на папино и обратно.
— У тебя снова болело, да? — Она хватает папу за плечи и не дает ему войти, пока он не посмотрит ей в глаза.
— Вроде того, — бормочет папа. — Но ты не о том беспокоишься. Лебеди врезались в электрические провода над заповедником.
Мама ведет его на кухню, не обращая внимания на его слова.
— Это случилось уже второй раз, да? — Она бросает на меня взгляд и понижает голос. — Тебе немедленно нужно к врачу.
— Да-да, конечно. — Папа отмахивается от нее и идет к Джеку, который сидит перед телевизором.
Тот двигается на диване, чтобы пустить папу, а папа сразу начинает рассказывать ему про лебедей.
— Электрические провода? — уточняет Джек. — И никаких предупреждающих знаков?
Папа качает головой:
— У птиц не было шансов.
Он плюхается на диван рядом с Джеком, и кажется, что из него сразу уходят все силы. Он становится мягким, как диван. Мама подходит ко мне, и я понимаю, что все еще стою в дверях; она берет мое лицо в руки; пальцы у нее холодные.
— Все в порядке, милая? — спрашивает она.
И с тревогой смотрит на меня. Я стараюсь сложить губы в улыбку, чтобы успокоить ее. Не обо мне ей нужно волноваться.
— Все хорошо, — говорю я.
Но еще мне хочется сказать, что у папы дела не очень, что в заповеднике он выглядел очень больным, однако мама уже прижимает меня к своему мягкому свитеру и запускает пальцы мне в волосы.
— Хочешь пиццу?
Я морщусь, когда мамины пальцы застревают в спутанных волосах. Она достает из сумки расческу и пытается меня причесать. Я уворачиваюсь, поднимаюсь наверх и снимаю заляпанные грязью штаны. Снова спустившись на первый этаж, я вижу, что папа тоже переоделся. Он опять сидит на диване, но уже в пижамных штанах. Я сажусь на пол и прислоняюсь к его ноге. Папа все еще говорит о лебедях, пытается вычислить, куда могла улететь остальная стая.
— Может, они развернулись обратно к северу? — предполагает Джек.
Папе в это не верится.
— В окрестностях есть и другие озера, — говорит он. — За фабриками и позади больницы. Лебеди все еще где-то поблизости.
— Ты это чувствуешь, да? — усмехается Джек.
Он всегда подшучивает над тем, что утверждает папа: якобы у него с лебедями есть какая-то духовная связь.
— Да! — усмехается папа. — Я бы почувствовал, если бы они улетели куда-то далеко, это точно!
Джек давится от смеха, папа тоже хихикает.
— Что? — спрашивает он, все еще улыбаясь. — Правда!
Мне на ум приходит та молодая серая самочка, которая кружила над болотом совсем одна. Интересно, папа почувствовал бы, если бы она улетела? Кто-нибудь вообще почувствовал бы это? Я перевожу взгляд на папу.
— А можно завтра после школы мы снова поедем высматривать лебедей? — спрашиваю я. — Может быть, стоит вернуться в заповедник?
Папа кивает. Но в дверях тут же появляется мама.
— Сначала к врачу, — рыкает она.
Папа примирительно поднимает руки и подмигивает мне.
— Прости, птенчик, — говорит он. — Скоро поедем.
Я снова отворачиваюсь к телевизору, прислоняюсь головой к папиной коленке. Даже приятно слышать, как он снова называет меня моим детским прозвищем. Он сто лет уже так не говорил. Так он начал называть меня, когда я только родилась и у меня еще даже не было имени. Он сказал тогда, что я похожа на птенчика, выпавшего из гнезда. Когда я слышу это прозвище, то снова чувствую себя маленькой и беззащитной.
Джек убавляет звук в телевизоре (идет какой-то сериал про больницу), чтобы поговорить с папой. Я замечаю, что брюки у него испачканы: наверное, утром играл в футбол. В прошлые выходные брат разрешил мне и Саскии пойти вместе с ним. Кажется, он абсолютно не переживал по этому поводу, хотя там собрались все его приятели. Иногда он бывает очень добрым. А может быть, ему просто стало жаль меня, ведь он знал, что Саския уезжает. Или мама попросила его взять нас с собой.
В сериале начинается сцена с операцией, и я отворачиваюсь от экрана. Лучше подумаю о том, как играла с братом в футбол; как Кроуви, друг Джека, передал мне мяч. Мне казалось тогда, что я могу бежать с ним вечно. Через все поле, под радостные крики Саскии, наблюдающей с кромки. И так до самой луны. Вот как я чувствую себя сейчас — как будто бегу. Перед глазами у меня стоят мертвые лебеди. А если бежать, можно как-то избавиться от этих
