оказалось распахнутым настежь. Сам он, по пояс голый, стоял недвижимо, грубые тени от ночных фонарей подчёркивали его подтянутый рельеф. Вылитая статуя! Я хотел было выйти на балкон и прокричать ему что-то вроде «закрой окно, идиот, замёрзнешь!», но, проговаривая эту фразу на кухне, понял, что осип.
Увиденное так смутило меня, что я и сам беспокойно зашагал по квартире. Каждый раз я бросал взгляд на его окно и каждый раз заставал там одну и ту же картину. Он стоял и не двигался.
Последующие часов десять помню смутно… Очнулся уже засветло, часов, наверное, в шесть утра. Мужчина, весь бурый от переохлаждения, стоял у кухонной стойки и тряс каким-то предметом. Затем он отодвинулся, я увидел в бинокль рюмку – похоже, посыпал водку перцем. Он пил, наливал новую порцию из бутылки, снова тряс и снова пил. К тому времени горло моё воспалилось настолько, что я уже не мог даже языком пошевелить, не то что произнести фразу. Отчего-то (возможно, в бреду) я подумал, что и мне поможет водка в перцем, не даром же дед лечился ей всю свою долгую жизнь. Я распаковал поллитровку Абсолюта, подаренную коллегами на юбилей, выпил три рюмки – горло обожгло, стало только больнее.
Где-то через полчаса я надумал вызывать скорую. Сейчас… это было в тот момент, когда я понял, что брежу: часы показывали что-то около восьми, а на улице не было ни одного человека. Прежде чем нажать кнопку вызова на телефоне, я специально подошёл к окну, высмотреть хотя бы пару прохожих… И увидел, что мужчина стоит на табуретке прямо посреди кухни, привинчивает что-то к лампочке. Петлю. В бинокль чётко видна была верёвка – белая такая, толстая. Бельевая.
Смутно помню, как подорвался, напялил на себя пуховик, влез в кроссовки неимоверно быстрым движением, даже шнурков не завязывал, хотя обычно всегда шнурую обувь туго – привычка с детства, чтобы не сорвали, не отняли. Спуск по лестнице дался мне неимоверно тяжело, всё вокруг скакало, меня лупил озноб и дышать было совсем нечем – в дыхательные пути будто ваты набили, мне казалось, что я даже начал синеть. Толкнул дверь парадной всем телом, потом залетел в дом напротив… У нас ключи подходят ко всем парадным, мы в УК пишем чуть ли не каждый день, но они почему-то не шевелятся. Я уже знал, на каком этаже он живёт и просто побежал дёргать всё ручки подряд, колотить в двери. И вот самая крайняя дверь справа, ровно такая же, как у меня, неожиданно поддалась, я влетел в квартиру и мигом узнал обстановку – я же рассматривал её больше суток. А мужчина уже болтался на верёвке и у меня потемнело в глазах, голову сдавило, будто клещами. Я подбежал к нему, не зная, как подобраться и зачем-то схватил его за подрагивающие ноги, развернул к себе лицом…
И увидел в петле себя.
.
.
.
А потом, видимо, упал в обморок. Очнулся уже здесь, в палате. И теперь они каждый день, представляешь, каждый божий день таскают меня в кабинет и уверяют, что я сошёл с ума, что «пытался совершить суицид». И никто не может мне просто и ясно сказать – спасли того мужика или всё-таки не успели?
Я понял сразу: что бы я сейчас ни сказал, прозвучит по-идиотски. Как это, всё же, наивно: прижались друг к другу щеками и отстранились, так и не взглянув друг на друга. Я тут же пошёл вверх по улице; стараясь выровнять скачущее дыхание, закурил.
Дождь усиливался, я хмурился – нет, ну серьёзно… Будто в дешёвой мелодраме. Не хватало только снега и мерцающих звёзд на небе. Как назло, Spotify выдал щемящую музыку – и по мере приближения к вокзалу хмурость моя уступала место давно забытому чувству, так и не описанному подходящим существительным. Я изнывал, изнывал так же, как и десять лет назад, когда был ещё наивным первокурсником. Втайне мне нравились и дождь, и щемящая песня, и докуренная почти сигарета, казалось, что я снова ухватил молодость за хвост, эмоции пробили закостенелое нутро – но я знал, что они вернутся несколько раз в выходные и снова затихнут, уступят место обедам в контейнере, людному офису, вечерним посещениям спортзала.
Последние годы единственная эмоция, испытываемая мной регулярно – стыд. Мне стыдно за мысли о других женщинах, стыдно за то, что я представляю какие-то несуществующие встречи, романтичные ситуации. Стыдно и перед женой (она хороший человек и не до конца понимает, каков я), и перед собой – грош цена моей прямоте и моей честности, если втайне я представляю себя с другими.
В такие моменты хочется удавиться. Но я понимаю, что дело даже не в сексе; если б мне хотелось секса, сходил бы в бордель, но я не иду. Похоже, я пытаюсь уловить что-то давно забытое: неуверенность и волнение, блеск в глазах, незнакомые ранее интонации.
И нередко мне удаётся. Знаете, это же отели, это вино на оплаченном компанией ужине, это коллеги, которым что только не приходит на ум после нескольких бокалов.
Вот и мы встретились у неё в номере, придумали какую-то глупую причину вроде неработающего вай-фая или шумных соседей. Нам нужно было готовиться к презентации и мы сидели прямо на кровати, потому что в номере не поставили стол. Её реакции, смех медленно вгоняли меня в ступор. Я понимал, что нужно что-то придумать, решиться, но каждый раз взгляд мой падал на её правую руку. Тонкое золотое кольцо – вот она, точка, которую я не преодолею. И я весь вечер вил намёки, понижал тон, ходил вокруг да около, старался не замечать вопросительных взглядов.
Разнервничался, сходил покурить. Долго потом полоскал рот листерином в своём номере, намывал руки. Вернулся, открыл принесённый ром, глотал его, не закусывая (она тактично отказалась). Подумал, что нужно было купить вина, что пора бы помазать подмышки дезодорантом, тщательнее выбрить лицо – а потом спьянел, устал думать, умучал её и умучался сам. В пять утра, доделав отчёт, поднялся с кровати – шатало, картинка слегка расплывалась. Она и сама, похоже, всё поняла, выглядела расстроенной, но, аккуратно прикрыв за мной дверь, наверняка вздохнула с облегчением.
И я снова пошёл курить и курил так же, как и сейчас и так же, как и сейчас выдумывал объяснения, выстраивал диалоги. И ничего из этого на утро не озвучил, и при прощании промолчал, потому что понял сразу: что бы
