(которые храню до единого) были напечатаны. Тогда увидят, какой это был правоты и чести человек. Я благодарю Бога, что он послал мне дружбу с ним.
(за нумизматикой; А. П. Устьинский)
* * *
Сажусь до редакции. Был в хорошем настроении.
– Сколько?
– Тридцать пять копеек.
– Ну, будет тридцать.
Сел и, тронув за спину, говорю:
– Как же это можно? Какой ты капитал запросил?
Везет и все смеется, покачивая головой. Мальчишка, – однако, лет восемнадцати. Оглядывается, лицо все в улыбке:
– Как же, барин, вы говорите, что я запросил «капитал»? Какой же это «капитал»… тридцать пять копеек?!
Мотает головой и все не может опомниться.
– Ты еще молод, а я потрудился. Тридцать пять копеек – большой капитал, если самому заработать. Другой за тридцать пять копеек весь день бьется.
– Оно, положим, так, – сделался он серьезным. И дотронулся до кнута. – «Но!»
Лошаденка бежала.
(на улице)
* * *
Нина Руднева (родств.), девочка лет семнадцати, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое во мне:
– В вас мужского только… брюки…
Она оборвала речь…
Т. е. кроме одежды – неужели все женское? Но я никогда не нравился женщинам (кроме «друга») – и это дает объяснение антипатии ко мне женщин, которой я всегда (с гимназических пор) столько мучился.
* * *
Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня.
(в дверях, возвращаясь домой)
* * *
Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он не писатель…
…………………………………………………………
Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? почему? Кто знает? – меньше всего автор.
(за нумизматикой)
* * *
Таких, как эти две строки Некрасова:
Еду ли ночью по улице темной, —
Друг одинокий!..
нет еще во всей русской литературе. Толстой, сказавший о нем, что «он нисколько не был поэт», не только обнаружил мало «христианского смирения», но не обнаружил беспристрастия и простого мирового судьи. Стихи, как народнее, чем все, что написал Толстой. И вообще у Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как этого не удавалось ни одному из наших поэтов и прозаиков.
Дом не тележка у дядюшки Якова
Вот эти приблизительно две десятые его стихотворений суть вечный вклад в нашу литературу и никогда не умрут.
Значение его, конечно, было чрезвычайно преувеличено («выше Пушкина»). Но и о нем нужно поставить свое nota bene: он был «властителем дум» поколения чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного. Не худшего из русских поколений; – и это есть исторический факт, которого никакою слепотою не обойдешь. «Худ или хорош Катлина – а его нужно упомянуть», и упомянет всякий «Иловайский», тогда как «Иловайского» никто не упомянет. Это – одно. Но и затем вот эти две десятые стихов: они – народны, просты, естественны, сильны. «Муза мести и печали» все-таки сильна; а где сила, страсть, там и поэзия. Его «Власу» никакой безумец не откажет в поэзии. Его «Огородник», «Ямщик», «Забытая деревня» прелестны, удивительны и были новы по тону в русской литературе. Вообще Некрасов создал новый тон стиха, новый тон чувства, новый тон и звук говора. И в нем удивительно много великорусского: таким «говором», немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и уклончивым, не говорят наверно ни в Пензенской, ни в Рязанской губерниях, а только на волжских пристанях и базарах. И вот эту местную черту он ввел в литературу и даже в стихосложение, сделав и в нем огромный и смелый новый шаг, на время, на одно поколение очаровавший всех и увлекший.
(за нумизматикой)
* * *
Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.
(за нумизматикой)
* * *
Говорят, слава «желаема». Может быть, в молодом возрасте. Но в старом и даже пожилом ничего нет отвратительнее и несноснее ее. Не «скучнее», а именно болезнетворнее.
Наполеон «славолюбивый» ведь, в сущности, умер почти молодым, лет сорока.
Как мне нравится Победоносцев, который на слова: «это вызовет дурные толки в обществе» – остановился и – не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше. (Рассказ, негодующий, – о нем свящ. Петрова.)
(за нумизматикой)
* * *
В мысль проституции, – «против которой все бессильны бороться», бесспорно входит: «я принадлежу всем»: т. е. то, что входит в мысль писателя, оратора, адвоката – чиновника «к услугам государства». Таким образом, с одной стороны, проституция есть «самое социальное явление», до известной степени прототип социальности, – и даже можно сказать, что rei pyblicae natae sunt ex feminis publicis, «первые государства родились из инстинкта женщин проституировать»… По крайней мере, это не хуже того, что «Рим возвеличился оттого, что поблизости текла река Тибр» (Моммсен) или «Москва – от географических особенностей Москвы-реки». А с другой стороны, ведь и действительно в существо актера, писателя, адвоката, даже «патера, который всех отпевает», – входит психология проститутки, т. е. этого и равнодушия «ко всем», и ласковости со «всеми». – «Вам похороны или свадьбу?» – спрашивает вошедшего поп, с равно спокойной, неопределенной улыбкой, готовой перейти в «поздравление» или «сожаление». Ученый, насколько он публикуется, писатель, насколько он печатается, – суть, конечно, проституты. Профессора, всеконечно, и только prostitués pécheurs. Но отсюда не вытекает ли, что «с проституцией нельзя справиться», как и с государственностью, печатью, etc., etc.! И с другой стороны, не вытекает ли: «им надо все простить» и…
«надо их оставить». Проституцию, по-видимому, «такую понятную» – на самом деле невозможно обнять умом по обширности мотивов и существа.
Что она народнее и метафизичнее, напр., «ординарной профессуры» – и говорить нечего… «Орд. профессура» – легкий воробышек, а проституция… черт ее знает, может быть, даже «вещая птица Гамаюн».
В сущности, вполне метафизично: «самое интимное – отдаю всем»… Черт знает что такое: можно и убить от негодования, а можно… и бесконечно задуматься. – «Как вам будет угодно», – говоря заглавием шекспировской пьесы.
(за нумизматикой)
* * *
На цыпочках, с довольным лицом, подходил к нам Шварц или Шмидт и проговорил с акцентом:
– Сегодня будут мозги.
Это в разрежение вечного «крылышка гуся», т. е. кости, обтянутой шероховатою кожею, которую мы обгладывали
без божества, без вдохновенья.
И смеялись мы за обедом с Константином Васильевичем (Вознесенским) этим «мозгам». Кухмистер радовался, что давал нам нечто элегантное.
Немцу – утешение, но нам, студентам, скорбь. Ну, мозги съели. Но раз у него я
