печки углями мы подрисовываем Натахе усы. Она подпоясывает оставшимся от отца ремнём тулуп, Кудин нахлобучивает ей на глаза свою старую папаху. Натаха смотрится в зеркало, лихо сбивает папаху на левое ухо.
– Ну как, ма? – гордо вскинув голову, спрашивает она.
Осмотрев её, тётка Васятка только вздыхает:
– На Махна похожа, – говорит она. – В таком наряде, да с вашим концертом – не христославить, а только разбойничать… Ладно уж, поняйте с Богом да глядите: у старых бабок ворота не сносите…
– А у молодых бабок можно? – смеётся Кудин.
– Молодые ещё надбают, а старых не обижайте.
Входя в дома, чтоб обозначить цель своего прихода, пели:
– Мы пришли Христа прославить,
И вас с праздником поздравить.
А чтоб задобрить хозяев, обязательно добавляли:
– Дай бог тому, кто в этом дому.
Доброго здоровья и маслица коровья.
Но верно говорит тётка Васятка: колядок, прославляющих младенца Христа, в нашем репертуаре было не густо, зато:
Колядую-колядую
Запах водки носом чую.
Наливайте по сто грамм —
Будет добре нам и вам!
Или: «Кто не даст лепёшки – завалим окошки», «Кто не даст пирога – сведём корову за рога!»
И таких разбойничьих колядок у нас в арсенале было множество.
Саня Барменов, которого все мы зовём Бармалеем, оправдывая своё громкое имя, надевал вывернутый наизнанку тулуп, на голову напяливал самодельный парик из конской гривы; когда он им тряс – был особенно страшен. Петь колядки Бармалей не умел. Там, где нужно было высоко поддишкантить – ревел, как медведь.
Людку, дочь нашего колхозного бригадира Петра Иваныча Зынченко, в которую ещё с пятого класса безумно влюблён Бармалей, мы всегда наряжали козой. Дело это было нетрудным. У Людки была шубка из козьего меха и маска козы. Нам оставалось всего лишь на валенках и варежках дорисовать копытца да приладить ей небольшой хвост. Коза была гвоздём нашей программы. В любой дом козу заводили на верёвке первой.
– Мы не сами идём, мы козу ведём! – ревел Бармалей.
– Идёт коза рогатая, идёт коза поддатая! – вопреки сценарию добавлял Кудин.
– Где коза ходит – там пшеница родит! – вступает Натаха. – А нашей козе немного и надо: решето овса, поверх него колбаса да три куска сала, чтоб коза не пала!
– Дайте сала-колбасы да деньжаток на трусы! – исполняю я свою партию.
– Это вашей козе трусы нужно справить? – смеются хозяева.
– Мне на трусы! – кричит Кудин. – Козу Бармалей и без трусов любит!
Обойдя свой хутор и собрав приличный куш, мы шли к Деркулу. Там за мостом старые казачьи хутора Нижний и Верхний, по недоразумению приписанные к Украине. Нижний хутор сразу за мостом, у Деркула. Верхний – на горе. Школы в Нижнем и Верхнем только начальные, поэтому все старшие классы учатся уже у нас, во Власовке. Николай Носач, Жека и Володька Кубанцев, которого все знали, как Кубане́ц, уже обошли Нижний хутор и поджидали нас, чтоб вместе двинуть на Верхний. Здесь всем заправлял Носач. Один он знал все колядки, прославляющие Христа, поэтому строго распределял, кому и что нужно пропеть.
А в Ерусалиме рано зазвонили, – всегда начинал он сам, при этом «Бом, бом, бом» доверялось исполнять только Кудину и Кубанцу́. Натаха с Людкой-козой замечательно исполняли своё: «Динь-динь, динь-динь». Жеке, мне и Бармалею надлежало помалкивать, так как мы «бомкали» невпопад и портили песню.
Особо Носач любил исполнять:
Ночь тиха над Палестиной
Спит усталая земля.
В этой колядке было более двадцати куплетов, и если б мы позволяли Носачу исполнять их все, то Верхний хутор нам до утра не пройти. Поэтому, вопреки его наказу молчать, мы с Жекой подхватывали на свой манер:
Горы рощи и долины —
Скрыла всё ночная мгла.
Колядка начинала походить на всем известную «Белорусскую партизанскую» песню. А когда к нам подсоединялся ещё и Бармалей, Носач, тяжело вздохнув, замолкал. Воспользовавшись моментом, мы резко меняли репертуар:
Коляда-коляда
Накануне Рождества
Хоть рубль, хоть пятак —
Не уйдём мы просто так! —
дружно орали мы.
А за цю колядку
Дайте чоколадку! —
тоненько пищала по-украински Людка-коза.
Носач разочарованно отворачивается, а Бармалей восхищённо смотрит на Людку своими безумными глазами.
– Эх, если б вы знали, до чего я люблю хохлушек! – восклицал Кудин и, чтобы позлить Бармалея, обнимал Людку.
Следующий, к кому непременно заходим, – Павел Николаевич, Жекин дядька. К этому дню он готовится основательно. На столе дожидаются гостей пироги с капустой, с яичной и рисовой начинкой, пироги с рыбой. Во главе стола стоит противень с печёным гусем, в коридоре дожидаются своего часа глубокие тарелки с приправленным хреном холодцом.
– Чьи будете?! – делая вид, что никого не признал, строго спрашивает Павел Николаевич.
– Та не здешние мы, приблудились с других краёв… – подыгрывая ему, отвечаем мы.
– А каких вы, приблудные, будете годков? – продолжает допрос Жекин дядька. – Это я к тому: можно ли вам наливать, или конфетами обойдётесь?
– Конфетами не откупишься! – за всех отвечает Жека.
– Ну, раз так, садитесь к столу! Только загодя нужно знать моё правило: пока не будет всё съедено и выпито, с места никто не встаёт!
Павел Николаевич наливает всем по гранёной стопке. Не пьёт у нас одна Людка.
– Я не буду, – отодвигая от себя стопку, – говорит она. – Мне нельзя.
– Опаньки! Уже «нельзя»?! – глядя на Бармалея, ревёт Жека.
– У меня гены плохие, – мудрёными словами поясняет Людка.
– Какие ещё Гены?! Бармалей, ты куда смотришь?! – не унимается Жека.
– Гены плохие, а Бармалей хороший? – смеюсь я.
– Бармалей хороший.
– Ну, слава богу, хоть с одним повезло! – После выпитой стопки Павел Николаевич достаёт из-под лавки гармонь.
– Праздник без музыки – пьянка, – назидательно говорит он и распахивает меха:
Не успеет луна появиться в небе,
Когда пьяный ворочусь я домой,
Ты не вей свои тёмные кудри, Дуня,
Над моёю больной головой! —
покачивая в такт сивым чубом, зычным голосом ведёт он свою песню.
Мы выпиваем и по второй, и по третьей, лихо расправляемся с холодцами и с гусем, а Павел Николаевич уже со слезами на глазах выводит свои куплеты:
Вот наступит печальное утро, Дуня,
Дождик частый начнёт моросить,
Ты услышишь протяжное пенье, Дуня,
