После того как Невилл проследил логику своей жизни и ухватился за то, что от нее оставалось. Ну вот, теперь вы все знаете. И не ищите во мне признаков горя или вины. Если я испытываю то и другое, то это моя забота, я не намерена этого проявлять.
Шими боится кивать из опасения, что она примет это за согласие с ее раскаянием, которого она не хочет демонстрировать. Лучше отвечать на черствость черствостью. Хотя и это неправильное слово. Со временем сердце затвердевает, как затвердевает кожа. Это неизбежно. Либо это, либо его участь, участь Шими — Воплощения Стыда. Кто он такой, чтобы судить?
— Получается, Эфраим не вполне его спас? — спрашивает он.
— Вижу, вас греет эта мысль. Немножко спас. Хотя нет, очень даже спас. Скажем, достаточно.
— Но не вполне достаточно, чтобы вы опять с ним увиделись?
Она озирается, как будто впервые видит все вокруг.
— Это старые раны. Я стараюсь не погружаться в мысли о них. Я радовалась известиям о нем — радовалась? Нет, я ценила то, что могла узнавать о нем от Эфраима.
— Но только после его смерти?
Принцесса хохочет. Для Шими это чуть ли не самый жуткий звук, какой он когда-либо слышал: как будто в мире умерло что-то драгоценное, испустила дух последняя особь вымирающего вида.
Настя, уже заваривающая чай, вбегает с подносом, проливая чай, чтобы взглянуть, в чем дело.
— Оставь это здесь и выйди! — велит ей Принцесса. — Вы думаете, — продолжает она, — что мне было проще справляться с ним мертвым, чем с живым? Вы правы. Но у вашего брата был дар обращения со словом. Невилл у него оживал. Вижу, вижу, о чем вас подмывает спросить: были ли они любовниками? Не знаю, и вам тоже незачем это знать. Любовь есть любовь. Теперь вы.
— Что я?
— В каком ужасном, непростительном преступлении сердца нужно исповедаться вам?
— Я уже это сделал.
— Это смешно! То, что вы вырядились в мамочкины трусы…
— Панталоны.
— Лучше не спорьте, трусы. Я специально все огрубляю для вашего же блага. И все равно выходит сущая мелочь. Вы были смешным в ваших собственных глазах. Мне трудно поверить, что все, что вы можете мне рассказать, — это что вам не нравится ощущение дешевое нижнего белья на вашем теле. Если уж совсем начистоту, то мне тоже. А теперь поведайте мне что-нибудь по-настоящему плохое. У меня забронирован билет в ад. Что натворили вы, чтобы убедить меня, что присоединитесь ко мне в аду? Кого вы убили?
— Теперь вы все знаете, — говорит Шими, нарисовав ей всю картину — себя у изголовья матери, неспособного не то что ей помочь, но даже к ней притронуться, даже ответить на ее зов. Совершенно бесполезный, бесплодный, никчемный мальчишка.
Принцесса усмехается про себя. «Праздный». Как вовремя подворачивается иногда подходящее словечко!
— Я все еще не заслужил вашего презрения? — спрашивает он, опасаясь, что она отвлеклась.
— Недурно, — спохватывается она, — но это пока еще не худшая история из всех, которые мне доводилось слышать. Ни у всякого хватит смелости выхаживать умирающую. Так что — нет: я по-прежнему жду, что вы признаетесь в чем-то по-настоящему мерзком. Пока что были трусы и тошнота — велика важность! Выходит, я отправлюсь в ад в одиночестве.
Шими не сводит с нее глаз.
— Вскоре после ее смерти я занялся мастурбацией.
— Не сняв ее…
— Нет, я был без всего.
— Наконец-то прогресс! Надеюсь, вам удалось проникнуться к себе чувством гадливости.
— Конечно.
— Раз так, вот вам урок номер два: весь этот стыд был между вами и вашей биологией, а не между вами и вашей матерью.
После этого молчание так затягивается, что вполне можно успеть пропутешествовать по жизни от рождения до смерти и назад.
— Это было в утро ее похорон.
Сыновья беспокоятся за свою мать. Они вслушиваются в дрожь земли, то есть сидят в кухне и внимают болтовне Насти, из которой следует, что их мать вознамерилась поселить у себя мужчину.
— Она об этом говорила?
— Я слышала серьезный спор.
— Насколько серьезный?
— Тихими голосами.
— О чем был спор?
— Они говорят слишком тихо, чтобы расслышать. Но однажды я вошла с подносом и услышала разговор про детей.
— Чьих детей?
Настя пожимает плечами.
— Может, у них общие дети…
— Вы хотите сказать, что у них план создать семью?
Настя прыскает.
— Думаю, для этого миссис Берил слишком стара.
По мнению сыновей, их мамаша на все способна. Но не считает ли Настя, что это был разговор об уже существующих у этой парочки детях?
— Я так и подумала, когда вошла с подносом.
Пен и Сэнди переглядываются. Пестрота жизни их матери для них не новость. Им уже приходила на ум мысль, что в избирательных округах у них могут быть братья и сестра, и они время от времени это обсуждали. Но они рассчитывали, что бессердечие надоумит мать не ставить это потомство у них на пути. Раз она забыла своих возлюбленных, то с нее станется забыть и своих детей. Поразительно, что она помнит хотя бы их, Пена и Сэнди; по их мнению, это можно объяснить тем, что ей не полностью безразличны их отцы, или тем, что по крайней мере один из их отцов проявил о ней неожиданную заботу; впрочем, их отцов она тоже помнила не всегда.
Пен манит Сэнди в сторону.
— Вдруг объявился папаша Тахана?
Сэнди пожимает плечами. Здесь широчайшее поле для догадок.
Тахан — их загадочный брат, о котором они знают, но склонны считать его подкидышем ввиду слишком позднего появления и потому маловероятного рождения естественным способом. Оба поднимались по университетским ступенькам со скоростью улитки, диктуемой политическими амбициями: один в качестве председателя Ассоциации консерваторов Оксфордского университета, другой в качестве президента Клуба лейбористов Кембриджского университета. Хотя старший несколько обходил младшего, младший неуклонно наступал старшему на пятки. Оба так или иначе задержались в студенческой политике дольше, чем требовалось для поступательного карьерного роста. Из-за неотложных дел они подолгу не виделись с матерью, но, изредка синхронизируя свои календари и вырываясь к ней вдвоем, заставали в бывшей своей комнате Тахана, игравшего в их старые игрушки. «Не смейте спрашивать», — предостерегала их Принцесса.
Но они считали себя вправе знать, не приходится ли он им братом.
— Похоже на то, — отвечала Принцесса.
— А кто отец?
— Сказано вам, не спрашивайте.
От присутствия Тахана их отношения с матерью заметно не менялись. Разве что Сэнди как-то раз обмолвился о том, что не возражал бы против более счастливого детства, да еще
