Нильсен?
От меня не укрывается быстрый взгляд, который бабушка бросает на мой живот.
– Нет, – говорит она, – если мы сможем это остановить. Именно это я пыталась сделать. Я не знала, что оно распространилось за пределы фермы. Пойми я это раньше… Что ж. Время упущено.
– И поэтому ты убила Миллеров? – Кажется, мой вопрос ее смутил. Я продолжаю: – Я видела. Я была у них дома. Как ты могла…
– Мне не нужны были все трое, – говорит она. – Только Тесс. Но получилось то, что получилось.
Мистер Миллер, загораживающий собой дочь. Телефон у руки миссис Миллер. Этого я не прощу ей никогда. Я пытаюсь придать ее поступкам смысл, но это – за пределами моего понимания.
Миллеры – минус один пункт в списке недоработок. Следующий – я.
Но есть и еще один. Мы обе это знаем. Она.
Я смотрю, как она выдвигает ящик с приборами, достает вилку, накалывает кусок запеканки прямо с блюда. Она устала – так сильно, что едва держится на ногах.
«Она посеяла зерно», – сказала Вера про смерть Кэтрин.
Но если это правда – если все действительно началось с Кэтрин, – разве все не должно было закончиться на ней же? Мама знала достаточно. Она видела ожог на коже сестры. Видела, на что способен огонь. Она сожгла тело Кэтрин.
Но я все равно родилась.
Я что-то упускаю. Я закрываю глаза. Мысленно возвращаюсь в рощу, в гнездо девочек Нильсен. Все до единой с одним лицом. Моим.
Но ведь это не мое лицо. И не мамино. Я всегда считала, что похожа на нее, но в действительности мы обе похожи на бабушку. У нас обеих ее лицо.
Вера Нильсен – снова, и снова, и снова. Каждая из нас – ее точная копия. Мама, Кэтрин, я, те девочки. Не дочери, не сестры – нечто куда более странное.
В этом есть смысл. Ее гены, ее ДНК – мутировавшая под влиянием химиката, но все-таки ее, – и никаких посторонних примесей. Бабушка и мы. Побеги от одного корня, разводы чернильного пятна. Копии оригинала.
Я смотрю на бабушку и вижу себя, свое собственное лицо через полсотни лет. Вижу, как я поворачиваюсь к раковине и снова мою руки, пытаясь смыть с них кровь Тесс.
– Я… Мы… – Я не могу договорить, но бабушка кивает.
Мама жила со своей собственной копией семнадцать лет. Знает ли она? Знает ли, что мы все просто бабушкины двойники?
Вот что хуже всего, вот что комом стоит у меня в горле – потому что, возможно, я никакая не дочь. Если мы все – один и тот же человек, кто мы друг для друга? Всю свою жизнь я была дочерью Джо, а если это не так, что от меня вообще остается?
Я опускаю глаза на руки, почти ожидая увидеть, что они стали прозрачными и начали разлагаться, как девочки в роще. Но нет. Я все еще в своем теле. Я все еще я. И я не позволю себя отнять. Я знаю, кто я. Марго, я Марго, и это единственная правда, которая имеет значение. Я испытывала такую боль и такую любовь, какой бабушке и не снилось. Я – это я.
А она – нечто другое. Она моя бабушка, сердце всей этой системы. Бабушка, которая с каждым выдохом распространяет проклятие Нильсенов. Бабушка, бабушка, которая сидит в этом доме и ничего не предпринимает.
Она – это ключ, выход из порочного круга. Ситуация с Тесс никогда не должна повториться. Она – мой шанс все исправить. Думаю, она тоже это понимает. Мама знала это наверняка. В кармане лежит зажигалка. В голове звучит ее правило.
Я приехала сюда ради бабушки. Ради семьи, которая меня полюбит. И я могла получить желаемое. Могла остаться здесь, спрятаться за своей фамилией и наблюдать со стороны, как запущенная нами катастрофа поглощает город. Смотреть, как случившееся с Тесс повторяется с сотнями девушек, а когда-нибудь родить дочку самой и передать это проклятие ей. Разве не этого я хочу? Обрести дом, который будет домом для меня одной?
Но передавать свою боль другому – это не любовь. Я больше не хочу в этом участвовать.
– Я ухожу, – говорю я. Бабушка молча наблюдает за мной. Спокойно и неподвижно; не знай я ее лучше, сказала бы – с облегчением.
– Хорошо, – говорит она.
Я достаю из кармана зажигалку. Чиркаю раз, другой.
Фотографию я оставляю внутри.
Когда приезжают пожарные, тушить уже нечего. Я жду их на дороге, босая, дрожащая от холода. Даже не оборачиваясь, я знаю, что разожженный мною огонь перекинулся с крыльца на второй этаж. Двери все еще распахнуты. Окна все еще открыты. Бабушка все еще внутри и уже не выйдет.
Меня отвозят в полицейский участок, сажают в переговорку, закутав в одеяло. Андерсон с трудом может на меня смотреть. Он сидит напротив, жалюзи опущены. В участке есть комната для допросов, но никто не захотел отправлять меня туда. Никто не хотел превращать это в ситуацию, с которой им придется разбираться. Сгоревший вместе с бабушкой Фэрхейвен. Пустые почерневшие поля. Полицейские мигалки у дома Миллеров ранним утром.
Я рассказываю Андерсону, как после приема встретила бабушку в Фэрхейвене. Как она ударила меня по голове. Он фотографирует мой висок, руки, землю под ногтями. В качестве объяснения я предлагаю следующую версию: когда я пришла в себя и вернулась домой, то обнаружила там бабушку. Она убила Миллеров, а когда к ней пришло осознание содеянного, подожгла Фэрхейвен и отказалась покидать дом. Я называю это покаянием. Не знаю точно, поверил ли Андерсон, но других версий у него все равно нет.
– Почему она это сделала? – спрашивает он, когда я замолкаю. – Она что-нибудь говорила?
– Она сказала, что обозлилась на них. За то, что их ферма процветала, а ее хозяйство гибло.
Это не совсем ложь, но очень далеко от всей правды. Мой голос звучит так, будто я нахожусь в сотне миль, тихо и густо. Я понимаю, что дело в шоке, но это понимание не нарушает окружающего меня плотного пузыря спокойствия. Я этому рада.
– А в итоге три трупа, – выплевывает Андерсон, обходит стол и снова садится.
– Четыре, – поправляю я. Это важно. Может быть, не для них, но для меня. – Вы не посчитали ее. – Мне хочется прилечь. Закрыть глаза и проснуться через сотню лет. – Что будет теперь?
– С тобой?
Нет, не со мной. Полиция позвонит маме. Она не приедет. Это я знаю и так.
– С землей, – говорю я. – С городом.
Андерсон вскидывает брови, словно удивлен, что
