меня это заботит.
– С городом – ничего. Вера была опасна. Без нее нам будет лучше.
Я жду вспышки гнева, жду, что с губ сорвутся слова в защиту бабушки. Но слова не идут. Возможно, без нее будет лучше и мне. Если не сейчас, то потом.
– А земля?
– Ты про наследство? – Андерсон оценивающе смотрит на меня. Как же это не похоже на нашу первую беседу в этой комнате. Бабушки больше нет, а он валится с ног от усталости и, думаю, с бόльшим удовольствием занялся бы чем-нибудь другим, но есть вещи, которые он должен сделать. Вопросы, которые должен задать просто ради того, чтобы потом сказать, что он это сделал.
– Да… наверное. – Мое наследство пришло ко мне в иной форме. До этой минуты я даже не задумывалась о земле, деньгах и прочих материальных вещах.
– На такие случаи есть завещания, – говорит он. – Если, конечно, Вера не спалила его дотла. Но я подозреваю, что ты или твоя мама вполне можете…
– Нам ничего не нужно. – Я хочу лишь, чтобы Фэрхейвена больше не было. Чтобы на его месте осталось только пепелище. Чтобы много лет спустя эта земля каким-то образом исцелилась и стала прежней. – А Миллеры? Что насчет них? Вы ведь знаете, что это сделала моя бабушка.
– Да. – Андерсон закрывает глаза и откидывает голову на спинку стула. – Но она мертва.
Моими стараниями. Потому что я сделала то, что было необходимо. То, чему учила меня мама.
Возможно, мне стоит позвонить ей самой. Рассказать, что я сделала то, чего не удалось ей.
– Дать вам ее номер? – спрашиваю я. – Вам, наверно, надо ей позвонить?
Андерсон захлопывает папку и недоуменно смотрит на меня.
– Кому? Твоей матери?
– Ага.
– Ей не нужно звонить. – Он встает, кивает на одну из дверей, ведущих из общего офиса. – Она здесь.
В каком-то отстранении я смотрю, как он открывает дверь переговорки. На ватных ногах иду за ним через офис, комкая в руках одеяло. Она здесь. Она уехала, и все-таки она здесь.
Комната, куда ведет меня Андерсон, оказывается чьим-то кабинетом, но сейчас здесь разместили маму. Она дремлет за столом и, судя по бутылкам из-под минералки, сидит здесь уже давно.
Сколько времени прошло с тех пор, как меня забрали из Фэрхейвена? То ли годы, то ли считанные секунды.
– Мисс Нильсен? – говорит Андерсон, и мама, встрепенувшись, выпрямляется. Под глазами залегли глубокие тени, волосы не мыты несколько дней. Увидев меня, она вскакивает на ноги. Я смотрю на ее обкусанные ногти, на содранные заусенцы. Не человек, а ходячая катастрофа.
Мы с ней одинаковые. Это я стою по ту сторону стола. А я – это она. И обе мы на самом деле Вера, и я не знаю, как уложить все это в голове. Не знаю, как смотреть на Джозефину Нильсен и не видеть в ней маму.
Андерсон наверняка ожидает, что кто-то из нас заговорит. Но мы просто смотрим друг на друга, и между нами звенит эхо обещания, которое она дала и нарушила.
– Я вас оставлю, – наконец говорит Андерсон. – Будут какие-то вопросы – зовите.
Вопросов всего несколько, думаю я. Он закрывает за собой дверь.
– Ну… – начинаю я. – Привет.
Три дня назад я была готова на все, лишь бы не делать первый шаг. Для меня важно было, чтобы она заговорила первой. Чтобы она потянулась ко мне, а не наоборот. Теперь это не имеет значения.
– Привет, – говорит она. Бесцветный, сиплый голос. Увидев пустой номер в мотеле, я думала, что она была рада уехать. Похоже, я ошибалась.
Возможно, вот он – шанс изменить что-то в наших отношениях. В конце концов, она мне не мать: мы обе появились из бабушки, как Ева из ребра Адама.
И все-таки мы – это мы. Мать и дочь, и эта связь сохранилась в нас обеих. Этого не изменить. Можно только двигаться дальше.
– Ты ведь понимаешь, что тебе не обязательно было возвращаться, – говорю я вдруг. – Я могу о себе позаботиться.
Ее лицо морщится, становится каким-то слишком мягким. Мне приходится отвернуться.
– Я знаю, – говорит она. – Знаю, что можешь.
– Так что можешь ехать. – Я пожимаю плечами. – Скажи Андерсону, что я и без тебя справлюсь. Мне почти восемнадцать.
Тихий вздох. В первую секунду мне кажется, что она обдумывает мои слова. Но когда я смотрю на нее снова, то вижу, как она кусает губы. Она нервничает.
– Нет, – говорит она. – Я с тобой.
Дрожащей рукой она заправляет волосы за ухо, и у меня сжимается сердце. Я, мама, бабушка – все в нас одинаковое, все от одной крови. Но вот эти ее попытки держаться самодостаточно – это исключительно ее особенность. Потому что бабушке это удавалось без труда – и она делала это каждый день, – а маме дается тяжело, и я вижу, сколько усилий ей приходится для этого прикладывать.
– Это сейчас, – говорю я. – Куда ты пропала? Когда уехала из мотеля?
– Ну… – Снова пауза. Может быть, она не хочет говорить. – В Рапид-сити?
– Ты что, сомневаешься?
– Я… – начинает она, осекается и отворачивается. К сожалению, я прекрасно знаю, что она хотела сказать. – Вообще-то, – вдруг говорит она громко, – я тебе кое-что привезла. – Она ныряет под стол и достает пакет.
Я молча смотрю на пакет. Из всех вещей, что мы говорили друг другу, из всех возможных сценариев это последнее, что я ожидала услышать.
– Это футболка, – говорит она, когда понимает, что я не собираюсь открывать пакет. Она вынимает огромную синюю футболку с надписью «Рапид-сити», стилизованной в духе почтовых открыток.
– Ты привезла мне футболку из Рапид-сити, – говорю я. Это все, что я способна из себя выдавить. Она должна была остаться здесь. Должна была ждать меня. Я бы предпочла, чтобы она осталась, а не покупала мне футболки.
– Знаю, – говорит она подавленно. – Я запаниковала. Мне позвонила твоя бабушка, и я… Я этим не горжусь.
Голос у нее страшно усталый. Обычно к этому моменту мы упираемся в тупик, но мы обе слишком измучены для ссоры – сил хватает только на обычный разговор. Обычный разговор, как у нормальных людей. Возможно, это именно то, чего нам не хватало.
– Знаю, это не заглаживает мою вину. – Она убирает футболку в пакет и тяжело опускается в кресло. – Я дала обещание и не сдержала его. Я просто хотела извиниться.
– Ничего себе.
Она сжимается, и я жду, когда меня наполнит прилив гордости за эту маленькую победу, но этого не происходит. Она хотела извиниться. Она пыталась все исправить. С бабушкой, с Фэрхейвеном. Она пыталась мне рассказать.
– Я сделала, как ты учила, – говорю я. Чувствую, как дрожит
