Актриса - Энн Энрайт

Ты отказался от бакенбард и социализма и превратился в мужчину в льняном костюме, убежденном, что цены на недвижимость в Лондоне чудовищно завышены, а рост экономики скоро остановится.

Но все-таки я тебя поцеловала. На вкус твой рот не изменился.

Мы поехали к тебе в Кэмден, пара побитых жизнью бедолаг, которым не за кого было уцепиться, разве что друг за друга – по крайней мере, на одну ночь, хотя для нас она растянулась на одиннадцать тысяч и тридцать девять ночей.

В том же году ты приехал в Дублин навестить родных и остался ночевать у меня на Дартмут-сквер. Мы целовались в холле и на лестнице этого печального дома, не в силах перестать и двинуться дальше. Ты на некоторое время задержался. Вроде как перебрался ко мне. Так, по-сиротски, мы и жили, пока не умерла моя мать.

Позже, поселившись в нашей большой старой квартире, мы хотели родить ребенка, но наши попытки ни к чему не привели. Мы долго раздумывали, где купить дом, потом купили его, но явно не вовремя. Во всяком случае так нам казалось тогда, хотя сейчас уже не кажется. Но разговоры о недвижимости служили предвестием будущих сомнений и колебаний. Мы никогда ни с чем не могли определиться. Кроме наших отношений.

Ты правильно сделал, что вернулся в Дублин, хотя почувствовал себя неудачником и поспешил обвинить в этом меня (продолжая меня любить). Мы часто ссорились. Ты всегда слишком тревожился из-за денег. Тебе недостаточно было просто иметь работу – даже когда я забеременела, – тебе надо было подвести под нее солидное теоретическое обоснование.

Но все-таки я тебя любила.

После долгого и бурного спора о перспективах развития международного валютного обмена ты решил податься в библиотекари и на следующие пятнадцать лет облюбовал потертый пиджак и вельветовые брюки. Возвращался домой каждый день к своим пластинкам, запас которых постепенно рос, прерванной настольной игре, пачке счетов и ребенку, не забывая высказать собственное мнение о развитии у него мелкой моторики. Ты возвращался домой к подрастающей дочери. К сыну. Возвращался к двум детям-подросткам.

Ты часто задерживался допоздна.

(Но все-таки я тебя любила.)

Несмотря на всю мою любовь, в сорок семь лет ты решил, что стареешь. Начал бегать по утрам и вернул себе потрясающий вид – никогда не подумала бы, что такое возможно. Ты прямо-таки стал другим человеком. Когда Памела окончила школу, ты вдруг загорелся всё продать и переехать в Италию, но года два назад неожиданно заболел. Сейчас ты здесь, поправился. Каждые пару лет ты отпускал бороду, потом ее сбривал, стригся под «ежик» и огорчался, что волосы отрастают седые. Мне нравилась твоя борода. Нравился твой «ежик». Мне нравилось, что ты бегал, и что любил поговорить, и что порой нес чушь. Я любила тебя, несмотря на то, что ты нес чушь. Я не менялась. Я поставила своей целью поддерживать тебя, что бы ты ни делал, и напоминать, что ты не умрешь, даже если дашь себе передышку.

Теперь, приблизившись к старости, ты читаешь перед сном, поставив рядом виски, а я иногда ложусь в постель пораньше, протягиваю руку и отвожу книгу от твоего лица, чтобы проверить, кто ты сегодня. Разумеется, я тоже меняюсь. Меняется не только мое тело, которое, пора признать, сильно постарело («Что? Да ничего подобного», – протестуешь ты) после двух родов и сорока лет совместной жизни. Я постоянно меняюсь. Не знаю только, в сравнении с чем. Это ты всегда был в себе уверен.

Единственным, что не меняется, остается соединяющий нас стержень, когда я вокруг тебя, а ты внутри меня. Твое тело по-прежнему в отличной форме, хотя обшивка слегка обтрепалась. Не перестаю удивляться сексу, который служит подтверждением существования другого человека, когда он от тебя отрывается, но затем возвращается назад. Когда мы занимаемся сексом, я вспоминаю все предыдущие разы, о которых обычно тут же забываешь, комнаты и кровати, наши разные тела, и нас, всегда других, всегда меняющихся, но неизменно соединенных.

* * *

Мать говорила мне, что деревья растут изнутри. Мы гуляли в парке на Дартмут-сквер. Расстелили на траве плед, разложили сэндвичи, поставили термос с чаем. Я была безмерно счастлива. Она положила руку на оборки моего американского хлопкового платья – мне было лет семь – и сказала: «Представляешь? Самая молодая часть дерева находится у него внутри. Сейчас она как крохотная точка, а на следующий год превратится в кольцо. Самая молодая часть дерева – это его сердцевина».

* * *

Холли Девейн прислала мне письмо, чтобы сообщить: моя мать была великой ирландской феминисткой. Мне хотелось ответить ей, что моя мать была великой ирландской катастрофой. Она вся состояла из отчаяния, безумия и тоски. И, кстати, никакой ирландкой она не была.

К тому же подобная интерпретация несправедлива по отношению к Бойду О’Ниллу. В его оправдание можно сказать, что он поступил так, как часто поступают мужчины, а она отреагировала на его поступок так, как женщины не реагируют почти никогда. Она выдумала его, а потом обрушилась на собственную выдумку, тогда как Бойд был реальным человеком из плоти и крови. Возможно, в ней взыграла старая обида, которую она перепутала с новой (Холли Девейн я в эти подробности не посвящала). Она обвинила его во всем, а он совершил всего один проступок, притом незначительный.

Холли ответила, что каждый мужчина, который убивает, оскорбляет или оскверняет женщину, целится не в нее, а в ее фантастический образ, существующий у него в голове – и так делают все мужчины.

Мне показалось, что она сгущает краски. А как же те женщины, которых они любят? Или с ними это дозволяется?