Актриса - Энн Энрайт

что он сделал, сказал он. Все, что он сделал с идеей, или синопсисом, или что там принесла ему моя мать, – послал мяч дальше. Он просто стремился напомнить о себе как о продюсере, пока не подвернется что-нибудь стоящее.

Кстати, написана пьеса ужасно, а ведь Доркас Келли – исторический персонаж, и о ее жизни много известно. Да, иногда случается, что выдуманная история обретает собственное существование. Иногда, как ни удивительно, она ложится в основу фильма. Ведь мы в каком-то смысле бьем наугад: никогда заранее не знаешь, что публика примет, а что нет.

У хорошей идеи много отцов, сказал он. Есть разница между фильмом, завоевавшим мировую известность, и идейкой, записанной на салфетке в баре.

Бойд, казалось, искренне недоумевал. Как будто смысл собственных слов от него ускользал, и ему приходилось повторять их по несколько раз. Он действительно верил, что, украв у моей матери идею, оказал ей услугу. Когда видишь такое, как в тот день увидела я, поражаешься людям, подобным Бойду: он искренне верил, что интересным может быть только то, что отвечает его личным интересам. Как будто, если он перестанет смотреть на мир, в нем воцарится вселенская скука.

Тем не менее, выстрелила она в него как раз потому. Следует иметь это в виду.

После дачи показаний, предвзятость которых не укрылась ни от кого, Бойд поднялся, нашарил свои костыли и нарочито медленно покинул свидетельское кресло. Он явно получал удовольствие, демонстрируя, как трудно ему ходить. А я вспомнила, как у нас в гостиной он стоял, прислонившись к стене, и смотрел на всех как на пустое место. Теперь, казалось, он таким же взглядом смотрит на себя. Мне подумалось, что он нарочно дразнит мою мать, упиваясь своей снисходительностью. Наверное, так и было.

Что касается сценария, то да, моя мать писала коряво, и ничего с этим не поделаешь. Одному богу известно, во что Бойд превратил бы историю убийцы из борделя Доркас Келли, орудовавшей в 1750-х годах. В те дни в исторических фильмах доминировали декольте и пенные пивные кружки; через несколько лет их вытеснила стилистика Вермеера. Иногда я пытаюсь догадаться, в каком направлении двинулся бы он. Полагаю, в неверном. С тем, чтобы кого-нибудь задавить, Бойд худо-бедно справлялся, но в сексе как таковом был полным нулем.

Кэтрин О’Делл показаний не давала, поэтому судить о ее намерениях невозможно. Пистолет был армейским, 1950-х годов; ее принадлежность к террористическим организациям не была установлена. Позднее Хьюи Снелл сказал, что пистолет она взяла в театре Олд Пайк, директор которого, Алан Симпсон, был офицером запаса. Много лет оружие лежало у нас дома, на Дартмут-сквер.

Мать говорила мне, что выстрелила в Бойда потому, что он украл ее дар. Она сказала это в Нерхе, маленьком городке на юге Испании, куда мы на две недели съездили в мертвый сезон. Это было спустя год после того, как ее выписали из больницы. Я зацепилась за это слово.

– Твой дар?

– Я и так хотела его отдать, но он все равно его украл.

А потом она сказала, что выстрелила в него потому, что он зануда.

* * *

Пару недель назад я получила прелестный спам – насколько спам может быть прелестным. Письмо было адресовано Хани Шваль, и мне не стоило его открывать, потому что меня совершенно точно зовут не Хани Шваль, но никаких прикрепленных файлов в письме не было, и я рискнула и кликнула мышкой. Текст письма гласил:

И все.

Но мне и того хватило.

Насыщенно… а дальше?

Быстрый поиск позволил узнать, что это отрывок из статьи «Лед и эскимосы», опубликованной в «Ежемесячнике Атлантики» в 1865 году. Вершины хребта Ньюфаундленд были насыщенно-синего цвета, «за исключением пространств, сиявших снежной белизной». Этот текст про далекие льды затронул в моей душе какую-то струну, и у меня возникло чувство, что это письмо упало мне в почту не случайно и было адресовано именно мне. Или нам. Мне всегда хотелось съездить на Ньюфаундленд.

Я даже начала просматривать рейсы до Сент-Джонса, когда сообразила, что нам это не по карману. Я поднялась в спальню. Ты читал в постели, рядом стакан виски. Точно отмеренное количество «Джемесона» – ровно столько, чтобы было чересчур.

– Все хорошо?

– Нормально.

И я забралась к тебе под одеяло, потому что было чертовски холодно.

Не помню, когда именно ты прислал мне открытку из Лондона. Моя мать лежала в лечебнице, ожидая суда. Китти практически перебралась на Суитмаунт-роуд к племяннице, у которой были маленькие дети. Я осталась в доме одна. Ты прислал мне открытку с фотографией Чарльза и Дианы и ни словом не намекнул на случившееся с моей матерью, хотя все тогда только об этом и твердили. Снимок на открытке запечатлел помолвку пары: Диана в розовом шерстяном свитере, с румянцем того же цвета. На обороте ты написал: «Да поможет нам Бог».

Судя по всему, открытка пришла весной 1981-го. Летом все шумно обсуждали королевскую свадьбу, хотя мне хватало своих забот. Это было так на тебя похоже – и так меня злило – возвращаться к разговору, который в действительности мы никогда не вели, и поступать так, словно в моей жизни ничего особенного не случилось.

«Теперь я живу здесь», – написал ты и указал новый адрес (а я и старого не знала).

Мы увиделись через несколько месяцев после суда. Я собиралась бросить работу, хотя сама об этом еще не подозревала, и ничто во время того первого свидания не предвещало, что из этого может выйти что-нибудь путное. С парома я пересела на поезд – мы договорились встретиться в пабе неподалеку от Юстонского вокзала. В пабе я нашла столик между музыкальным автоматом и автоматом с сигаретами и сидела, изучая желто-коричневый ковролин у себя под ногами, но поднимала глаза, как только открывалась дверь. Заходили разные мужчины, и я приглядывалась к ним, на полном серьезе спрашивая себя: это тот, с кем я когда-то переспала, или нет. Им мог оказаться кто угодно. Я понятия не имела, как ты сейчас выглядишь.

Ты и в самом деле сильно изменился: подтянутый, с модной стрижкой. Сообщил, что работаешь в Сити, ну, не совсем в Сити, но это неважно, и занят типографским бизнесом; слишком много пустых разговоров и панибратства, не говоря уже о посиделках в пабе допоздна,