которой могла бы оказаться женщина. Хочу выйти в свет, хочу выпивать и флиртовать, неважно с кем. Хочу валять дурака. Я думаю о тебе, но недолго и не всерьез. Несмотря на то, что мысли возвращаются к тебе, игра не стоит свеч.
Я встречаюсь с другом, художником. Он огромный, как материк. Канадец, но переехал в Берлин в девяностых или даже раньше, начинал в сквотах, сейчас это элитные жилые дома. Стопроцентный берлинец, стопроцентный местный. Он просит, и я рассказываю свою историю, потому что теперь ее так легко рассказывать, настолько, что она звучит так, как будто принадлежит не мне. Он смеется, и я не уверена, что мне это нравится. Он открывает бутылку вина. Я балансирую на кухонной раковине, чтобы сквозь маленькое окошко сфотографировать берлинскую ночь. Мы идем в супермаркет, и он покупает две рыбины. Он предлагает мне их приготовить, и я пытаюсь понять, заметил ли он духи, помаду, и поэтому как бы настаивает на продолжении перформанса, проверяет меня на феминность, или просто он старый и старомодный, и раз он заплатил за вино, я должна отплатить плотью. Я жарю рыбу на газовой плите у него в студии и делаю это плохо. Рыба подгорела и в то же время не дожарилась. Я так давно ничего не готовила. Ему не нравится рыба, и хотя он говорит, что всё в порядке, звучит не слишком убедительно. Когда от рыбы остается примерно половина, он без предупреждения делает выпад, чтобы меня поцеловать, и, видя как он ко мне приближается — очень медленно и так же неубедительно, — я успеваю отодвинуться в сторону, но он продолжает надвигаться, затем промахивается, как в мультфильме.
Он говорит: «Я думал, ты хочешь поэкспериментировать». Ничего подобного я не говорила. «Я вроде как в отношениях с одним человеком в Лондоне». «А, — говорит он с отвращением, — в „романтических“ отношениях».
Мы доедаем рыбу, и я тактично ухожу. На обратном пути я злюсь. Ему кажется, что его развели. Мне кажется, что развели меня. Я-то думала, что он слишком старый. Он не думал, что я так думала. Вполне возможно, он не знает, что я так думаю. Вполне возможно, я не должна думать, что он старый, но это так, по крайнем мере для меня. Злиться и быть наивной — скучно, но у меня есть право на собственные предпочтения. Так я злюсь? Сложно сказать. Я устала. Мне всё равно. Я раздражена и слегка перевозбуждена. Во мне что-то пробудилось. Что-то вошло в мою кровь. Так или иначе. Мне его жаль.
А зацепила его как раз моя история. Я обожала, когда ты рассказывал мне истории. Мне было плевать, что истории были одни и те же, что они повторялись снова и снова. Расскажи еще раз. История — это болезнь. Желание, даже любовь — один из ее симптомов, хотя я считаю, что описать любовь историей невозможно, несовпадений не избежать, ведь стоит мне начать показывать одну сторону любви, как другую становится не видно — игральная карта, шестигранные, двадцатигранные игральные кости. Всё, что я делаю, связано с рассказыванием моей истории, но никто никогда не сможет узнать ее целиком: я не смогу создать трехмерное пространство на бумаге. Для моего удобства ты стал историей, образовал единое целое, по крайней мере на время, и я использовала тебя, чтобы заполучить ночлег, дружбу, вожделение. Мне стыдно за то, как мастерски у меня это получается, мне впервые стыдно за что-либо на этом пути, стыдно за то, что сделала я, а не за то, что сделали со мной. Возможно, это прогресс! В любом случае так делать я больше не буду. Я не буду объяснять тебя себе. Я не буду объяснять тебя другим людям. Я больше не буду мириться с несложностью историй. Позвольте мне снова разложить всё в неправильном порядке. Позвольте мне ничего не прояснять. Пусть всё будет свежим и ужасным, в очередной раз. Пусть мои мысли о тебе более не изнашивает размышление, пусть я слишком устану, чтобы мыслить вообще. Изысканность приходит с опытом, но можно стать чересчур изысканной. Все эти «пусть» и «позвольте» мне нужны, чтобы попридержать слова, которые вырываются слишком легко, по мере того как я рассказываю свою историю. Я пытаюсь связать их узелками этих не — без них так легко оступиться.
Утром я снова на Берлинском центральном вокзале, как будто и не уходила. Очень рано, после вчерашнего вечера у меня похмелье. Ко мне подходит мужчина в солнечных очках (в шесть-то утра), в черной кожаной куртке. Он похож на Лу Рида в Берлине (я имею в виду альбом), он похож на призрак Берлина (я имею в виду город, или по крайней мере сон о городе, потому что наяву я увидела мало). Он подходит ко мне и произносит по-английски с немецким акцентом: «Дай мне десять евро». «Извините…», отвечаю на автомате. Он резко поворачивается. «Извинить тебя? Нет, это ты меня извини. Ты еще поплачь, детка, ну-ну». Я хочу крикнуть ему вслед, объяснить, что на самом деле мне не за что извиняться: просто англичане так разговаривают.
В поезде я сплю. Я приближаюсь к тому моменту, который может случиться между нами, если, конечно, допустимо снова использовать это слово — мы. Надеюсь, что увижу тебя во сне. Надеюсь, что, если ты мне приснишься, у меня не будет причин не смотреть этот сон. Любовь как надежда… Надеюсь, впрочем, безнадежно, что ты тоже грезишь обо мне.
Думаю, это маловероятно.
Мне снится, что ты едешь в аэропорт на своей старой коричневой машине. Я сижу рядом, хотя билета на самолет у меня нет. Мы на транспортной развязке, кажется, в Лондоне. Руль расположен слева, как в машинах на материке, но это всё еще твоя машина, и, когда я смотрю на тебя, ты сидишь справа, как сидел бы в Англии, хотя вроде бы едешь ты по правой полосе, как ехал бы на материке, и машины на трассе едут так же. Я знаю, что ты уезжаешь. Ты написал целую гору селф-хелп-книг или, может, путеводителей. Все они на соседнем от тебя сиденьи. Я тоже на соседнем от тебя сиденье. Но там лежат книги, поэтому меня там как будто бы нет, а когда там есть я, нет их, но в то же время они точно там.
Почему кому-то пришло в голову, что сны предсказывают будущее? Только обычные сновидцы видят ясные сны, говорит Артемидор. Хорошо, значит, я из обычных, воссоздаю только то, чего точно хочу, но мои сны не церемонятся, завершают
