что готов был наложить на себя руки. Страшно подумать. Я берусь за зеленую тетрадь. Все, кто там отметился, подписались, чтобы я не мучился, гадая, кто есть кто. Вот мама пишет, как радовалась, когда рассказала мне анекдот и я засмеялся. Вот Женевьев оставила набросок, как мы с ней сидим рядышком и рисуем. Она любит всякие такие штуки типа рисунка в рисунке. А вот здоровенный абзац изящным почерком Томаса (я хорошо помню его почерк) о том, как он подкопил денег и купил мне камеру с мгновенной печатью, чтобы у меня оставалось напоминание о времени, проведенном с близкими. Переворачиваю страницу – к листу прикреплен снимок, где Томас обнимает меня за плечи. Мы оба улыбаемся. У меня горят щеки: я помню ощущения от его объятий, но напрочь забыл, как мы это снимали.
Глаза заливают слезы. Близкие помнят обо мне.
Это я о них забываю.
– Аарон, можешь открыть глаза.
Знакомый голос. Сколько же в моей жизни незнакомцев, которых я на самом деле знаю? Но этот британский акцент я ни с чем не перепутаю. Эванджелин Касл – это она курировала меня с тех пор, как я обратился в Летео, это она потом следила за мной, притворяясь моей бывшей няней, и она же мой лечащий врач на время амнезии.
Я в незнакомом помещении с серыми стенами. Небо за огромным окном оранжевое – то ли закат, то ли рассвет. В углу комнаты дверь в ванную. Это не та палата с синими стенами, где я очнулся, когда моя память размоталась, но что-то общее у них есть. Значит, я в Летео.
– Аарон, ты помнишь, как меня зовут? – Взгляд зеленых глаз Эванджелин устремлен прямо на меня. Ее огненно-рыжие волосы собраны в пучок. На ней серый халат.
Я киваю, и перед глазами все плывет.
– Эванджелин.
– Отлично, просто замечательно.
Она задает дежурные вопросы: мой адрес, полное имя мамы, название моей школы, причина обращения в Летео. Я знаю все ответы.
– Почему я здесь? – спрашиваю я.
– Ты только пришел в себя после операции, – отвечает Эванджелин, откладывая планшет. – Мы очень надеемся, что в этот раз восстановительная терапия помогла.
Операция? В этот раз? А сколько их уже было?
– Сколько мне сейчас лет? – спрашиваю я.
Эванджелин отводит взгляд и глубоко вздыхает.
– Восемнадцать.
А должно быть семнадцать.
– Прости, что не смогла вылечить тебя быстрее, – поспешно добавляет она. – Но я надеюсь, что упорный труд наших сотрудников наконец себя оправдает и результат закрепится…
– Спасибо, – перебиваю я чуть резче, чем хотелось бы. Потому что я правда ей благодарен. А если операция вдруг не поможет и я снова все забуду, другого шанса поблагодарить ее за все, что она для меня сделала, может не представиться.
– Пожалуйста, – отвечает Эванджелин.
Как только за ней закрывается дверь, я кое-как встаю на ноги и иду в ванную смотреть в зеркало.
Я высматриваю на лице синяки, набитые друзьями, но все, конечно, давно зажило, пусть мне и кажется, что прошла всего пара дней. Мешки под глазами темнее, чем я их помню. Сколько ночей я провел без сна в тумане злости и отчаяния? Мои волосы – русые – отросли длиннее обычного и почти закрывают белую повязку на лбу. Я точно и не скажу, что поменялось в моем лице, но отражение похоже на очень хороший автопортрет: это точно я, но чуть-чуть другой.
Не знаю, с чего и начинать возвращаться к жизни.
Следующие пару дней в Летео проверяли мою память. Например, целое утро показывали на компьютере картинки с животными, а я должен был нажимать на «пробел» каждый раз, когда они повторялись. Потом меня заставляли запоминать по порядку цепочки чисел. Было сложно. Но самый классный тест проводили сегодня вечером. Дано поле, расчерченное на клетки, на три секунды несколько клеток загораются, и надо запомнить какие. С каждым разом становится все сложнее, как будто это компьютерная игра с кучей уровней. Никто не ждал, что я ни разу не ошибусь, Эванджелин нужен был результат в пределах нормы.
Я справился на троечку и очень удивился, когда меня выписали.
Вот я стою перед зданием института и пытаюсь обнять Эванджелин. Она пятится.
– Вали домой, приятель, – говорит она сдавленным голосом и со слезами на глазах. – Приходи на осмотры и в группу поддержки.
Мама дарит ей шарики и подарочные карты, как будто у нее день рождения или типа того. Мне немного неловко, но как еще отблагодарить доктора за то, что она починила мне мозг?
Мы даже до дома не дошли, а у меня уже глаза разбегаются от того, как сильно поменялся наш квартал. Тут новый киоск с мороженым, там кафешка. От ворот нашего комплекса я замечаю, что песочницу снесли и на ее месте разбили сад, при виде которого хочется все бросить и улететь в тропики. Я замираю и тупо пялюсь на детскую площадку. Когда-то мы играли здесь в «Не наступай на зеленое», но, пока я болел, ничего зеленого тут не осталось. Синяя с белым площадка стоит на оранжевом покрытии, так и режущем глаза. Когда здесь только успели все переделать? Мама объясняет, что в комплексе новая управляющая компания и надо меня – на этот раз окончательно – познакомить с ее представителями. Кстати, они в курсе, через что я прошел, и очень любезно закрывали глаза, если мама не успевала вовремя заплатить за квартиру.
Я ненадолго останавливаюсь у дверей дома: здесь меня избили А-Я-Псих, Брендан, Дэйв Тощий и Нолан. Вестибюль полностью отремонтировали, теперь его вид меньше напоминает о случившемся. Все выглядит лучше: почтовые ящики, прачечная, коридоры и лифты. Я помню дом совсем другим, но мне нравится. Если бы я приехал сюда впервые, я бы поспорил с кем угодно, что попал в богатый район. У самой квартиры наваливаются плохие воспоминания: как отец выкинул меня из дома за то, что я гей, и я бился в дверь; как Колин меня бросил, и, придя домой, я нашел в ванне тело отца. Лучше отвлечься на что-то хорошее: например, на тот день, когда я пригласил в гости Томаса и мы читали мой комикс про Хранителя Солнца.
Наконец я открываю дверь. Внутри все привычно, только повсюду рисунки, и я не помню, как их рисовал. Они висят на стенах, кучей громоздятся
