на столе. На полу валяются колпачки от маркеров.
Я целый год только и делал, что рисовал историю своей жизни.
– Как их много! – удивляюсь я.
– Ты это каждый день повторял, – говорит Эрик.
Я больше не буду удивляться собственным рисункам. Но что я скажу о них завтра?
Я целый день провалялся в кровати: то засыпал, то думал о том, что приснилось. В одном сне я целовал Томаса. Это было на самом деле или я все придумал? Да ладно, кого я обманываю, знаю я ответ.
Мы с Эриком проговорили всю ночь, и он еще спит. Мама хотела взять выходной, но у нее клиент по записи и деньги сами себя не заработают. Кстати о деньгах, у меня сейчас даже телефона нет, маме пришлось заблокировать мой номер. Первые три месяца она честно платила за него, все надеялась, что я скоро поправлюсь, но потом с деньгами стало совсем туго. Можно почитать тетради – как я вообще жил весь год? – но к этому я еще не готов. Так что я беру оставленные мамой деньги и иду на улицу, пообедать и купить сладостей. Кстати, о сладостях, удивительно, что у меня до сих пор все в порядке с зубами. То ли мама с Эриком постоянно прятали от меня сладкое, то ли я чистил зубы по десять раз на дню, потому что забывал, что уже чистил.
Я закрываю дверь и спускаюсь – на лифте, чтобы не наткнуться на Брендана, который толкает травку на лестнице. Я без понятия, чем и где он теперь занимается, знаю только, что не съехал. Маме с Эриком и так было что мне рассказать, и до Брендана мы не дошли.
Захожу в «Лавочку вкусной еды». Тут тоже кое-что поменялось. Там, где раньше лежали сладости, теперь чистящие средства, на месте чипсов – инструменты, а на моем собственном месте – за кассой – стоит Малявка Фредди.
– Аарон! – Он выбегает из-за стойки. Кажется, его потряхивает. – Тебя правда вылечили?
– Правда, Малявка Фредди.
– Просто Фредди, сколько раз тебе… Прости, я тупой.
– Ничего.
– Ну и как ты?
– Не знаю, еще не со всем разобрался.
– Ого, ты реально прежний!
Интересно, сколько раз мы общались за этот год. Видимо, не раз и не два, если ему уже надоело, что я зову его Малявкой. Он повзрослел и, пожалуй, похорошел. Он проколол ухо, на нем рэперская кепка «Янкиз» (почему Мохад не заставил снять ее перед работой?), мешковатая футболка до колен и новенькие кроссовки.
– Значит, ты теперь просто Фредди? – улыбаюсь я.
– Я уже взрослый.
Какой еще взрослый? Мы ровесники.
– Ну что, чувак, так какой у тебя план? – спрашивает он, натянуто хохотнув. – Только работу у меня не отбирай.
– Буду упущенное наверстывать, – развожу я руками. – Какие у кого новости?
Фредди рассказывает мне все последние сплетни. Дэйв Толстый занялся борьбой, его дико прет, а его девушка ходит на ринг за него болеть. Дэйв Тощий тоже с кем-то встречался, но изменил, и его бросили. Нолан, похоже, нарвался на драку с Эриком, тот его хорошенько отделал, а потом семья Нолана переехала. А-Я-Псих вроде бы до сих пор сидит, и это лучшая новость за сегодня.
– А, да, еще у Колина сын родился, – заканчивает Фредди. – Жесть.
И пристально вглядывается в мое лицо, будто хочет знать мою реакцию на новость во всех подробностях. Я так и не понял, сколько ребята знают про нас с Колином, но не собираюсь его сдавать.
– Жесть, – соглашаюсь я.
– Брендан, кстати, завязал с травкой, – добавляет Фредди, избегая моего взгляда. – Аарон, он дико себя винит…
– Я год жизни из-за них продолбал! Мне пофиг, кого он там винит.
Не надо было выходить из дома.
Фредди виновато кивает, как будто я поймал его за руку и отчитываю. Передо мной снова стоит старый добрый Малявка Фредди.
– Да-да, конечно, конечно. Вроде все рассказал. Кстати, твоя девчонка часто заходит. С твоим парнем. Похоже, Томас на самом деле не гей.
– В смысле?
– Ну, они постоянно тебя навещали. И разок точно держались за руки.
Мне душно и муторно.
Дома я раскрываю зеленую тетрадь и принимаюсь ее листать, выискивая глазами записи Женевьев и Томаса. Так, Женевьев читала мне вслух мои любимые главы про Скорпиуса Готорна, опять читала, опять… Мы с Томасом заливали воском крышки и играли в них с Эриком… Томас рассказал мне, что хочет разыскать своего отца и спросить, почему тот ушел… Женевьев меня рисовала… Томас попытался меня подстричь, но, видимо, не особо преуспел: я все время забывал, почему рядом с моим лицом ножницы, и дергался. В день Семьи мы с мамой, Эриком, Женевьев и Томасом выбрались на пикник в Форт-Уилли-парк. Я ревел в объятиях Женевьев, пока мы оба не заснули. Свое восемнадцатилетие я встретил дома, снова и снова перечитывая открытки с поздравлениями. Потом мы с Томасом писали каждый в свой дневник, и я все время забывал, что он сидит рядом, и каждый раз радовался. На этом месте из меня как будто дух вышибло: таким я и видел наше счастливое будущее, а теперь это в прошлом, и я ни фига не помню.
Другая заметка Томаса бьет еще больнее: «Длинный, я довел тебя до слез, и ты плакал так долго и страшно… Не могу себе простить».
Что тогда случилось, он не написал.
Наверно, он сказал мне, что влюбился в Женевьев.
Я закрываю тетрадь и тупо пялюсь на увешанную рисунками стену.
И впервые с тех пор, как все вспомнил, хочу забыть.
Я пересматриваю последний фильм про Скорпиуса Готорна. Вдруг раздается стук в дверь.
– Кто там?
– Я!
Женевьев.
Я открываю дверь, и сердце начинает колотиться. Какая же она красивая!
Я точно с ней встречался? Ее темные волосы пострижены короче, чем я помню, и вьются сильнее – такая прическа была у ее мамы, – на ней белая рубашка и черные брюки. О прошлом напоминает только зеленая сумка, мой подарок, исписанная строчками из песен. Как она ее еще не выбросила?
– А помнишь, Аарон Сото выздоровел? – улыбается Женевьев. – Прости, плохая шутка. Но я год с лишним мечтала тебе это сказать.
– Да не, я рад это слышать. – Я правда рад, но улыбнуться в ответ не в силах.
Она обнимает меня крепко-крепко, и…
Я вспоминаю, как мы сидели в обнимку у нее в спальне, когда я
