обходить стороной и его.
У Брендана такое лицо, как будто перед ним призрак. А передо мной всего лишь мой бывший вроде как лучший друг.
Он встает. Совсем как в тот день, когда я упал с велика и он как будто хотел подойти помочь. В тот раз я поднял ладонь, мол, не утруждайся. Сейчас, как только он шагает в мою сторону, я разворачиваюсь и ухожу домой.
Не знаю, прощу ли я его когда-нибудь. Но никогда не забуду, что он сделал, это уж точно.
Я сижу на кровати и пялюсь на темно-синий горный велик, который Томас подарил мне на семнадцатилетие. Тогда я сказал ему, что не умею кататься, и действительно не умел. В Летео стерли воспоминания о том, как Колин меня учил. Томас тоже хотел меня научить.
Когда я не знал, как быть, Томас показывал мне выход. Когда я признался, что гей, и боялся, что все меня возненавидят, Томас окружил меня поддержкой. Когда я стал все забывать, Томас дарил мне новые и новые воспоминания.
Не давая себе времени передумывать, я списываю номер Томаса у Эрика из контактов и звоню.
– Алло.
– Томас, привет!
– Длинный! – радуется Томас, как будто все по-прежнему. По-прежнему уже не будет, но его голос все равно успокаивает.
– Привет! Чего делаешь?
Вроде бы совсем простой вопрос, но спрашивать, что он делает, зная, что ответ может причинить мне боль, реально сложно. Сердце бьется сильнее и сильнее. Только бы не сказал, что они сейчас с Женевьев…
– Да ничего, решил вот кое-что записать в дневник перед сменой.
– Где работаешь?
– Помнишь, мы с тобой ходили искать мне место?
– Помню-помню, марафон поиска работы. – Да ладно, я даже вспомнил, как он тогда назвал нашу вылазку.
– Он самый! В общем, теперь я работаю в той парикмахерской.
– Ты поэтому как-то раз решил меня подстричь? – спрашиваю я.
Томас хохочет. Вот бы посмотреть на его лицо.
– Не, ты просто весь оброс. Что, уже все тетради прочел?
– Полистал ту, где вы писали. Свою не трогал.
– Чего так?
– Боюсь туда смотреть. – Что бы я там ни писал, читать будет слишком больно. – Вообще я хотел предложить встретиться, но у тебя работа.
– Я тоже соскучился. Встретимся после смены? Или в два? У меня обед будет.
Я, конечно, хочу провести с ним побольше времени, но надо думать о последствиях. Если мы встретимся после его смены, возможно, мы в итоге пойдем к нему, любоваться городом с крыши или рассиживаться в спальне, а я буду вспоминать отношения, которых не было. Но мне совсем не хочется при виде каждой незнакомой вещицы в его комнате дергаться и гадать, Женевьев ли, как заботливая девушка, ее подарила или Томас сам где-нибудь нашел и волноваться не о чем.
Я предлагаю встретиться у парикмахерской в два.
– Отлично! До встречи, Длинный, жду не дождусь!
Я заворачиваю за угол и сразу вижу вывеску парикмахерской. Сердце бьется как сумасшедшее. В окно видно затылок Томаса: он как раз подметает с пола чьи-то черные волосы. Я вхожу. Работает только один парикмахер, я его не знаю. Стрижет кого-то.
– Вы записывались по телефону? – спрашивает он.
– Ну, почти, – отвечаю я.
Томас оборачивается:
– Длинный!
Он улыбается до ушей, бросает метлу и бежит обниматься. Интересно, он тоже чувствует, как мое сердце стучит ему в грудную клетку? От его шеи пахнет каким-то новым одеколоном, и я запрещаю себе гадать, не надушился ли он специально для меня. Мы пару минут стоим в обнимку, дебильную фразу про «ничего гейского» он даже не вспоминает. Только когда мы размыкаем объятия, мне удается наконец рассмотреть его лицо: он немного заматерел, и щетины раньше не было, но огромные брови все те же, томасовские. Я вспоминаю, как гладил их пальцем, когда полез целоваться, и меня едва не передергивает.
– Типа как бы очень-очень рад тебя видеть, Длинный.
– Типа как бы очень-очень рад видеть тебя, Томас.
Он хлопает меня по плечу, расстегивает черный фартук, отпрашивается у парикмахера на обед, и мы выходим.
– Ну что, как жизнь?
Все меня об этом спрашивают. Предсказуемо.
– Еще разбираюсь, что вокруг нового. Как тебе работа?
– По крайней мере, в отличие от кафе-мороженого, где я работал год назад, отсюда я пока не ушел.
– Прогресс.
– Мне тут нравится. Недавно сменилась вся команда, теперь никто не травит байки о своих женщинах. Работа простая: подметать волосы, расставлять по полкам всякие шампуни и по поручениям бегать. Зато тут много и хорошо думается. Начал писать сценарий короткометражки.
– Слушай, круто. А о чем?
Вот сейчас скажет, что о любви к Женевьев.
– О тебе. – Томас ненадолго замолкает, чешет в затылке. – Длинный, я даже не представляю, каково тебе, но ничего сложнее, чем быть рядом и все это видеть, я в жизни не делал. Ты то радовался, то боялся, то хотел умереть. Однажды ты разозлился и сказал, что больше ни слова не скажешь, пока не научишься запоминать разговоры, а через пару минут обо всем забыл и стал рассказывать про сюжетную дыру в книге про Скорпиуса Готорна.
– Прости, – говорю я.
– За что?
– Ты столько ради меня терпел.
– Длинный, меня от тебя было не оттащить, даже когда ты в сотый раз твердил, что в главе про Карту Охотника Скорпиус мог бы и пораньше догадаться, что предавший его отца лучший друг все еще жив.
Я смеюсь. С меня бы сталось повторить это не сто раз, а все двести. Потом смотрю ему в глаза:
– Слушай, я прочел кое-что в тетради… Ты написал, что довел меня до слез и не можешь себе простить. Что тогда случилось?
Томас встает на углу магазина, опирается на фонарный столб:
– Знаешь, когда твой лучший друг ничего не помнит, в этом есть свои плюсы… – Наверно, он пытался пошутить, но на шутку это не похоже. – Я тебе рассказывал много дурацких секретов, которых никто не знает. Но как-то раз я засомневался в себе… Ну, в своей ориентации. Тогда ты потянулся меня поцеловать, а я тебя остановил. Ты разозлился и заплакал, и я тупо ждал, пока ты наконец все забудешь. Все хорошее, что между нами было, забывалось очень быстро, но это ты все помнил и помнил. – У него бегают глаза. – А когда ты наконец забыл и спросил, почему плачешь, я что-то соврал. Длинный, мне очень, очень жаль, что я не могу быть тем, кто тебе нужен. Я
