меня не упрекнула, наоборот, обрадовалась:
— Отлично! Я покажу тебе свое любимое.
— Станешь моим персональным гидом?
— Если ты доверяешь…
— Тебе доверяю. Знаешь, — язык вдруг стал неповоротливым и сухим, — такое не говорят по телефону… Но я… Я люблю тебя. Вот.
Сердце у меня стучало так, что заглушало все звуки. Я поспешно переложил трубку к другому уху: почему она не отвечает?! Мое признание застало ее врасплох? Или ей просто нечем ответить?
Через силу сглотнув, я спросил о другом:
— Где ты сейчас?
— Забрела в одно арт-пространство в районе Курской.
— Кажется, я знаю его. Там еще парочка гигантских Давидов?
Донесся смешок:
— Один розовый, с веслом, другой — обычный.
— Какой тебе больше по вкусу?
— Тот, с которым я сейчас говорю по телефону.
— О! Ну, на Давида я никак не тяну… Слушай, — меня внезапно пробрала дрожь, — а если я сбегу к тебе прямо сейчас? Закрою эту дверь.
Она серьезно уточнила:
— Бросишь нелюбимую работу?
— Ну да. Ты будешь любить меня, если я стану нищим?
— Ты же не думаешь, что я люблю тебя за то, что ты богат?
Я ухватился как за соломинку:
— А ты любишь меня?
Помолчав, Мила произнесла совсем тихо:
— Кажется, да.
— Тогда я бегу к тебе! Ты не исчезнешь?
— Столько искать тебя, чтобы просто сбежать? Нет, я буду ждать.
— Уже выхожу! — выкрикнул я.
Сунув трубку в карман, я наспех огляделся, и во мне вдруг забурлила давно забытая радость. И все стальное, стеклянное, бело-кожаное, местами малахитовое, выхолощенное враз, покрылось солнечными бликами, заискрилось от восторга, который пульсирующими волнами исходил от меня самого. Я видел это в последний раз и не испытывал ничего, даже отдаленно напоминающего сожаление.
Проскочив мимо своей секретарши, я влетел в офис и, не присев, торопливо набросал на листе заявление об увольнении. Пусть батя только попробует заставить меня отрабатывать две недели! Я Ольгу на него натравлю…
Заявление я оставил секретарше, которая вскрикнула, выхватив взглядом главное. Отчаяние в ее голосе потешило мое самолюбие.
— Прощайте, Марина Витальевна! Мне было невероятно приятно работать с вами.
С ней я всегда был на «вы», и не только потому, что она была старше лет на пятнадцать. Отцу удалось внушить мне: не мешай работу с сексом, потеряешь и то, и другое. Хотя странно, что я его послушал, мне-то за что было держаться?!
— Он вас обидел? — спросила она шепотом, не уточнив, о ком речь, это и так было понятно.
Я покачал головой:
— Просто решил жить своей жизнью. Пока еще не поздно.
В ее серых глазах явно читалось сочувствие:
— Он не простит…
— Это его дело. У него один сын. Насколько я знаю…
Она подтвердила:
— Алименты он никому не платит.
Это так развеселило меня — даже остатки страха перед тем, что я творю, испарились.
Я вылетел из нашего небоскреба свободной птицей и вдруг заметил: небо затянуто тучами… Обычное дело для Москвы.
Только откуда же взялись солнечные блики, водившие хоровод по стенам, с которыми я распрощался?
* * *
Что за имя дали мне родители — Милана!
Звучит претенциозно, поэтому я всю жизнь и стараюсь быть во всем предельно естественной. Тем не менее всем непременно хочется отыскать у меня итальянские корни. А их нет и быть не может! Я — русская женщина до мозга костей. И мне действительно плевать, какой счет в банке у мужчины, которого я люблю.
Женьку в этом и убеждать не надо, она знает меня лучше, чем моя собственная мать. Собственно, как раз матери вряд ли есть до меня дело вообще… В тот день, когда утонул Эдик, мы оба умерли для нее. Хотя она продолжает готовить на троих, но мне каждый раз мерещится удивление в ее взгляде, когда я присоединяюсь к ним с отцом за ужином.
Неважно. Сейчас важно лишь то, что Макс мне поверил. Не усомнился в том, как мне безразличны его деньги, хоть я и не говорила ему, что однажды у меня был ухажер и побогаче. Это мой отец их так называет: ухажеры… А маме все равно, с кем и куда я ухожу. Иногда меня посещают преступные мысли, что вдвоем с отцом мы чувствовали бы себя счастливее, как Женька со своим. Но сейчас не о нем…
Когда Макс примчался в обиталище художников, где я чувствовала себя как рыба в воде — руки чесались тоже оставить на стене свой след! — фотоаппарат уже болтался у него на шее. Как медаль, которую он сам вручил себе за храбрость.
Не передать, как я обрадовалась, увидев его! Не только потому, что ко мне подкатывали со всех сторон мастера кисти и баллончиков. Справляться с этим я как раз привыкла — по моим ногам вечно ползают чужие взгляды… Гораздо больше меня восхитило то, как решительно Макс расправился со своей прежней жизнью, значит, до меня в ней не было ничего стоящего, он не лукавил.
Но пара тайн у него за душой оставалась… Он не догадывался, что мне известно о них, и я не собиралась пока рассказывать ему о Женькиных снах. Все эти взрывы отчаяния в голливудских фильмах: «Ах, ты не сказал(а) мне всей правды!» кажутся мне абсолютно надуманными. Ну не раскрыл человек всего о себе, значит, есть причина. Ни я, ни Макс — не исповедники, в конце концов, с чего бы нам рассчитывать на всю правду? Не лучше ли не знать о человеке, которого ты любишь, того, что он был другим до встречи с тобой и совершал постыдные вещи? Если они остались в прошлом, то пусть там и остаются…
Это я так убеждаю себя. Потому что на самом деле мне не дает покоя — преступил Макс последнюю черту или нет? Я вполне понимаю, как ему хотелось разделаться с мучителем своего маленького брата, и не кинула бы в него камень, но мне нужно знать. Иначе я с ума сойду, гадая — убийца рядом со мной или нет?
Конечно, можно было попробовать разыскать тот парашютный клуб, выяснить на месте — жив Матвеенко или нет, но мне не хотелось действовать за спиной Макса. Будто бы я собираю улики против него… Я все должна была узнать от него самого.
Вот только Макс выглядел таким счастливым, когда мы, как договорились, встретились у ног белого Давида… Бежал ко мне так легко, что при его росте затруднительно, как мне кажется. Я и сама не маленькая, но Макс гораздо крупнее меня, а сейчас его точно несло над землей, ведь впервые в жизни он чувствовал себя свободным. Избавился от всего
