Назови меня своим именем - Андре Асиман

– Ты – единственный, с кем я хотел бы попрощаться перед смертью, потому что только тогда моя так называемая жизнь приобретет смысл. А если я услышу, что умер ты, моя жизнь, какой ее знаю я – я, который говорит с тобой сейчас, – тоже закончится. Иногда у меня перед глазами стоит это ужасное видение: я просыпаюсь в нашем доме в Б. И смотрю в окно, на море, и тут словно сами волны сообщают мне: «Прошлой ночью его не стало». Мы так много упустили. Это была в самом деле кома. Завтра я вернусь в свою, а ты – в свою… Прости, не хотел тебя обидеть – я уверен, твоя жизнь далеко не кома.

– Нет, это параллельная жизнь.

Возможно, все другие печали, которые я когда-либо знал, в тот миг вдруг соединились в одну. Я пытался ее побороть. И если Оливер ничего не заметил, то, вероятно, потому что сам был охвачен ею.

Я вдруг ни с того ни с сего спросил, читал ли он роман Томаса Харди [115] «Любимая». Нет, не читал. Это история о мужчине, который влюбляется в женщину, а она через какое-то время от него уходит и спустя несколько лет умирает. Приехав к ней в дом, мужчина знакомится с ее дочерью, в которую влюбляется. Затем, потеряв и эту возлюбленную, он через много лет сталкивается и с ее дочерью, в которую тоже влюбляется.

– Интересно, подобное заканчивается само собой или иногда на это требуются многие жизни и поколения?

– Не хотел бы я, чтобы один из моих сыновей оказался в твоей постели. Или, раз уж на то пошло, чтобы твой оказался в постели у моего – если у тебя когда-нибудь будет сын.

Мы засмеялись.

– Интересно, что там с нашими отцами.

Он на минуту задумался, потом улыбнулся.

– Чего мне точно не хотелось бы, – продолжил я, – так это получить письмо с плохими новостями от твоего сына. «И еще: отправляю вам открытку в рамке, которую отец просил вам вернуть». И тем более не хотелось бы отвечать ему: «Приезжай в любое время – уверен, он был бы рад, если бы ты остановился в его комнате». Обещай, что этого не случится.

– Обещаю.

– Что ты написал на обороте открытки?

– Я хотел, чтобы это было сюрпризом.

– Я слишком стар для сюрпризов. К тому же в сюрпризах всегда есть какая-то резкость, которая ранит. А я не хочу, чтобы меня ранили, – только не ты. Так что говори.

– Всего два слова.

– Дай угадаю: «если не потом, то когда»?

– Я сказал: два слова. К тому же, это было бы жестоко.

Я задумался.

– Сдаюсь.

– Cor сordium, сердце сердец. Я никогда и никому не говорил ничего более правдивого.

Я уставился на него.

Хорошо, что мы были в общественном месте.

– Нам пора.

Он потянулся за своим плащом, лежавшим на соседнем стуле, и начал выходить из-за стола.

Я хотел проводить его до выхода, а затем стоять и смотреть, как он уезжает. Мы вот-вот распрощаемся. Я вдруг безвозвратно потеряю часть своей жизни.

– Допустим, я провожу тебя до машины, – сказал я.

– Допустим, ты зашел на ужин.

– Допустим, зашел.

На улице стремительно темнело. Мне нравились тишина и покой деревенской глуши с ее розоватым закатом, окрашивающим горы, и чернеющей в полумраке рекой. Страна Оливера, подумал я. Россыпь огней на другом берегу реки отражалась в воде и напоминала «Звездную ночь над Роной» Ван Гога [116]. Запах осени в воздухе, начало семестра, бабье лето – и в сумерках на ум приходят лишь остатки незаконченных летних дел и домашних заданий, и всегда кажется, что лето еще впереди, – однако стоит солнцу сесть за горизонт, как эта иллюзия рассеивается.

Я пытался представить его счастливую семью, его мальчиков, с головой погруженных в уроки или ковыляющих с тренировки, угрюмых, громко топающих запачканными в грязи кроссовками, – все мыслимые стереотипы пронеслись у меня в голове.

«Это человек, в доме у которого я в молодости жил в Италии», – сказал бы он, а в ответ услышал бы лишь угрюмое хмыканье подростков, которым и дела нет до человека из Италии и его дома; но те же подростки потрясенно замерли бы, скажи он им: «Да, и кстати, тогда он был не много старше вас и дни напролет делал аранжировку "Семи слов Спасителя на кресте", а ночами прокрадывался ко мне в комнату, где мы трахались до потери пульса. А теперь будьте паиньками и пожмите ему руку».

Потом я представил, как поздно ночью мы возвращаемся – вдоль сияющей звездами реки к этому старенькому отелю на берегу в Новой Англии, который, я надеялся, напомнит нам обоим о заливе города Б., и о вангоговских звездных ночах, и о ночи, когда я подошел и сел рядом с ним на камнях, а потом поцеловал его в шею, и о нашей последней ночи, когда мы шли по дороге вдоль берега и понимали, что нам больше нечем отсрочить расставание.

Я представил, что сижу в его машине и рассуждаю в уме: кто знает, захочу ли я, захочет ли он – пускай решает рюмка; и понимаю, что за ужином нас беспокоила одна и та же мысль и каждый надеялся, что это произойдет, и молился, чтобы ничего не было… Пускай решает рюмка.

Я отчетливо читал терзания на его лице, воображая, как, откупоривая бутылку вина или меняя пластинку в проигрывателе, он задумчиво смотрит в сторону, потому что знает, что думаем мы об одном и том же, и хочет показать это мне.

Я представлял, как он наливает вино жене, мне, себе, и мы оба вдруг понимаем, что он всегда был мною даже больше, чем я сам; что тогда, в постели много лет назад, он стал мной, а я – им; и даже когда жизнь сделает свой последний поворот, он навсегда останется моим братом, моим другом, моим отцом, моим сыном, моим мужем, моим любовником – мной самим.

За те несколько летних недель, когда судьба свела нас, наши жизни едва соприкоснулись, однако мы перешли на другой берег, где время остановилось, а небеса опустились на землю и даровали нам нечто божественное, по праву принадлежащее нам с рождения.

Мы отводили взгляды. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали – и наше молчание служило тому подтверждением, что мы постигли звезды, ты и я, – а такое бывает лишь раз в жизни.

Прошлым