когда рушились мечты.
Или все гораздо проще? Я приехал, чтобы выяснить: живы ли чувства и осталось ли что-нибудь в моем сердце?.. Беда лишь в том, что я не хотел этого – не хотел никаких чувств.
Все эти годы, вспоминая о нем, я каждый раз думал либо о Б., либо о наших последних днях в Риме; эти мысли неизбежно вели к двум воспоминаниям: к моим страданиям на балконе нашего дома и к Виа Санта-Мария-дель-Анима, где он прижал меня к древней стене и принялся целовать, а я обвил его ногу своей. Каждый раз, возвращаясь в Рим, я отправляюсь на то самое место. Все случившееся там до сих пор живо и свежо, и кажется, словно здесь, под старинной мостовой, пульсирует сердце, украденное из рассказа По [110], напоминая мне: тут я познакомился с истинной жизнью, которой был лишен.
Я никогда не мог представить его в Новой Англии. Какое-то время я даже жил там, и нас разделяло не более восьмидесяти километров, однако в моем воображении он был все еще где-то в Италии, далекий и призрачный. Места, где он жил, тоже казались мне ненастоящими, и когда я пытался их представить, они лишь ускользали от меня – такие же далекие и призрачные, как и он. Но теперь оказалось, что живы и реальны не только города Новой Англии, но и он – тоже. Несколько лет назад я бы, не раздумывая, набросился на него – не важно, женат он или нет, – если, конечно, вдруг сам не оказался бы призраком.
Но, может, у меня была гораздо более приземленная цель? Объявиться в надежде, что он одинок, ждет меня и жаждет, чтобы я забрал его обратно в Б.? И мы оба, словно подключенные к одному и тому же дыхательному аппарату, ждем встречи – ждем, когда сможем наконец вернуться к мемориалу погибшим на Пьяве.
А потом я вдруг выпалил:
– Если честно, встретившись с твоей семьей, я предпочел бы ничего не чувствовать. Но не уверен, что смогу. – Повисла напряженная тишина. Затем я добавил: – Возможно, чувства еще не прошли.
Говорил ли я правду? Или болезненное и довольно неловкое положение, в котором мы оказались, вынудило меня произнести то, в чем я не признавался даже самому себе, – и оттого я не мог утверждать, что это правда?
– Думаю, они никогда не проходили, – сказал я.
– Итак, – произнес Оливер. Это слово превосходно подытожило мои сомнения. Правда, возможно, он имел в виду вопросительное «итак?», означающее его недоумение – мол, что такого удивительного в том, что кто-то мечтает о нем столько лет?
– Итак, – повторил я, как будто мы обсуждали капризы и страдания какой-то своенравной третьей стороны, которой внезапно оказался я сам.
– Итак – поэтому ты не можешь зайти к нам выпить?
– Итак – поэтому я не могу зайти к вам выпить.
– Ну ты и дурачок!
Я совсем забыл об этом его словечке.
Мы дошли до его кабинета. Он представил меня нескольким коллегам, оказавшимся на кафедре, и я был несколько удивлен его широкими познаниями касаемо моей карьеры. Он был в курсе всего – и знал даже о самых незначительных подробностях. А кое-какие нюансы он мог узнать только хорошенько покопавшись в интернете. Это меня тронуло. Я думал, он напрочь обо мне позабыл.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он.
В его кабинете стоял огромный кожаный диван. Диван Оливера, подумал я. Значит, вот где он сидит и читает. По дивану и по полу были разбросаны бумаги, и свободно от них было лишь местечко в уголке, под алебастровой лампой. Лампой Оливера. Я вспомнил, что пол в его комнате на нашей вилле тоже был вечно устлан страницами рукописи.
– Узнаёшь? – спросил он.
На стене висела цветная репродукция плохо сохранившейся фрески с изображением бородатого Митры. У меня была точно такая же, но я уже сто лет ее не видел. Мы купили их в то утро, когда поехали смотреть на Сан-Клементе. Рядом в рамке на стене была открытка с откосом Моне. Я мгновенно ее узнал.
– Когда-то она была моей, но тебе она принадлежит уже намного дольше.
Когда-то мы принадлежали друг другу, но теперь жили так далеко, что принадлежали другим. Сквоттеры [111], одни только сквоттеры могли претендовать на наши сердца.
– У нее интересная судьба, – продолжил я.
– Знаю. Когда я вставлял ее в рамку, то увидел подпись на обороте – поэтому сделал так, чтобы сзади ее было видно. Я часто думал об этом парне, Мэйнарде. «Однажды вспомни обо мне».
– Твой предшественник, – решил поддразнить его я. – На самом деле нет. Кому ты передашь ее в будущем?
– Я надеялся, что однажды один из моих сыновей лично ее привезет, когда поедет в ваш дом летним постояльцем. Я уже добавил надпись от себя – только не смотри. Ты остановился в городе? – он попытался сменить тему, надевая свой плащ.
– Да. На одну ночь. Завтра я встречаюсь кое с кем в университете, а потом – поеду обратно.
Он посмотрел на меня. Я знал, что он думает о той ночи на рождественских каникулах, и он знал, что я знаю.
– Значит, я прощен.
Он сжал губы в беззвучной мольбе.
– Пойдем выпьем у меня в отеле.
Я почувствовал его неловкость.
– Я сказал «выпьем», а не «потрахаемся».
Он взглянул на меня и вдруг покраснел. Я пристально посмотрел на него в ответ. Он был все еще невероятно привлекателен; не полысел и не поправился (сказал, что по-прежнему бегает по утрам); и кожа все такая же гладкая, как прежде. Только на руках появились веснушки. Веснушки, подумал я, не переставая на них смотреть.
– Что это? – спросил я, указав на его руку, а затем до нее дотронувшись.
– Они у меня повсюду, – ответил он.
Веснушки. У меня разрывалось сердце. Я хотел перецеловать их все, чтобы они исчезли.
– Слишком много солнца было в моей молодости. Да и вообще – ничего удивительного. Я уже не мальчик. Через три года моему старшему сыну будет столько же, сколько тебе было тогда. На самом деле он даже больше похож на того Элио, которого я знал, когда мы были вместе, чем ты сейчас. Вот ведь мистика.
Это ты называешь – «когда мы были вместе»? – думал я.
В баре старого отеля в Новой Англии мы нашли тихое местечко с видом на реку и большой сад, который в тот месяц был весь в цвету. Мы заказали два мартини – по просьбе Оливера – с
