сквозь Мишины глаза. – Я знаю. Ты почувствуешь горькое и страшное разочарование. В этот момент ты поймешь, что полкило штампованной бронзы не могут быть адекватной оценкой твоего пути. И тогда начнется стремительная дорога вниз. Назад, к мирским утехам и бытовому комфорту, вкусной еде, теплому одеялу и податливому женскому телу… Начнешь скучать по маминым блинчикам, извинишься перед Лаурой, станешь регулярно ходить с Бергаузом на кладбище, дашь отставку Агате, женишься на серой мышке, переобуешься в домашние тапочки, и среднечеловеческая жизнь наладится… Впрочем, это неплохо для большинства населения.
Миша остро и ярко пережил описываемые Виктором этапы. Он не желал возвращаться в бытовуху. Восторг и бесконечное могущество – вот что он хотел сохранить. Миша почти закричал:
– Нет! Этого не будет!
Виктор опустил глаза и твердо сказал:
– Будет.
Миша понял, что будет. Предсказания Виктора всегда сбываются.
– Вспомни, что ты чувствовал минуту назад…
Миша попытался вернуться в эйфорию идеального счастья, но смог только вспомнить, что ему было безумно хорошо.
– Вот чего я ждал, прежде чем сказать то, что обещал. Не люди, встретившись с прекрасным, делают его доступным для себя навсегда. Напротив: прекрасное должно овладеть людьми. Оно хочет сохранить свою власть. И тогда это – навсегда. Ты теперь знаешь, каково это.
У Миши пересохло в горле, и он почти прошептал:
– Но ты говорил, что полет можно сохранить…
– Можно. Но решить должен ты сам. Я для себя решил. А ты… – Виктор на секунду поднял глаза. – Ты вправе выбирать свой путь. Никто не осудит. Плюшки и пельмени – тоже приятно.
Виктор поднялся с места, собираясь уйти. Мише стало страшно. Он представил, что Виктора больше нет рядом. Страх перешел в леденящий ужас. Миша явственно ощутил, как включился обратный отсчет и утягивает Мишу в пропасть унылой скуки и серости. Потеря величия, неуклонное падение, грелка на ночь…
Виктор открыл дверь и обернулся, подмигнув ему на прощание. Миша вскочил и решительно сказал:
– Подожди, Виктор! Я с тобой.
Они молча поднялись на третий этаж. Миша оказался там впервые. В полной тишине они подошли к бронированым дверям. Под каким-то неведомым воздействием двери разъехались, и Виктор с Мишей пересекли запретную границу.
Огромное пространство было заполнено экранами. Отовсюду велась трансляция церемонии онлайн-награждения первого российского Толеранина: корреспонденты модными лающими голосами на разных языках проставляли Мишу на фоне его портретов, цитировали его высказывания, показывали шествия и демонстрации в его честь. Его называли послом толерантности, великим первопроходцем, сравнивали с ледоколом…
– Видишь, Михаил, ты взорвал планету! – констатировал Виктор.
– Вижу, – выдохнул Миша.
– Не сопротивляйся, – тихо сказал Виктор.
Радость вернулась. Миша позволил прекрасному порыву овладеть собой.
Он вновь испытывал блаженство и абсолютное, беспредельное доверие к Виктору.
– Мы вместе. Ничего не бойся. – Виктор подвел Мишу к дивану, обтянутому шелком в черно-желтую полоску. Миша увидел два одинаковых свертка, перетянутых широкой синей лентой.
– Один – твой, – сказал Виктор, и Мишу пронзило сладостное ощущение общей тайны.
Он присел на краешек и аккуратно принялся распаковывать подарок, вполуха слушая оды в свою честь. Миша аккуратно развязал синий бант, распустив длинную шелковую ленту. Такими лентами Софья Леонидовна любила завязывать подарки ко дню рождения маленького Миши. Он нетерпеливо пытался разорвать ленту, а мама с Лаурой, посмеиваясь, противоречили друг другу. Одна говорила, что развяжет подарок, а вторая настаивала, что Миша – взрослый мальчик и вполне справится сам. Когда Мише удавалось развязать ленту без ножниц, Софочка аккуратно сматывала ее в катушку и клала в специальную коробочку, которую нумеровала в соответствии с годами растущего сына.
Лента долго струилась по дивану, пока не улеглась аккуратной змейкой на белоснежном ковре. Под слоем серебристого пергамента Миша нащупал бесформенный предмет, который показался ему гибким и мягким. Небольшой кожаный мешок такого же синего цвета, что и бант, был украшен золотым тиснением. «Толеранин Первый». – прочитал Миша и улыбнулся. Он растянул в стороны края мешочка. Внутри оказалась аккуратно свернутая бельевая веревка. На одном конце веревки сиял золотом крюк, а другой конец заканчивался петлей. Миша отвлекся: Виктор, стоя на табуретке, уже накинул свой крюк на металлическую скобу, прикрепленную к потолку. Мишина табуретка тоже была наготове.
Виктор уверенно просунул голову в свою петлю, проверил ход веревки и деловито спросил:
– Тебе помочь?
Миша засмеялся, ему показалась забавной эта ситуация.
– Я сам, – ответил он и понял, что не сможет достать петлю.
– Помоги, – разрешил Миша. – Но только потому, что ты выше.
– Выше тебя нет, Михаил, – ответил Виктор, прилаживая инвентарь, – и не будет.
Задыхаясь в петле, Миша вовсе не чувствовал себя великим. Ему было невыносимо больно, в голове надувались и лопались сосуды, глаза вылезали из орбит, причиняя страшные страдания, тело раздулось, и казалось, разрывается на мелкие частицы от давления изнутри… Он не мог поднять руку, чтобы ослабить веревку, но все еще ждал, когда же придет обещанное счастье великого ухода. Мельком поймав глазами петлю Виктора, уже теряя сознание, Миша удивился: почему там никого нет… Они же одновременно шагнули с золотых табуреток…
Ковригин машинально выполнял свои обязанности, стараясь находиться как можно ближе к Асину. Он усовершенствовал свой слух до такой степени, что различал сказанные даже шепотом слова «дом», «Игнатьевский» и «жить». Подслушивая под дверью разговор Асина с Виктором, Алекс не обнаружил никаких опасностей. Он понял только, что придурку Асину вручают очередную премию, а Мишка так и не осознал, что счастье проплывает мимо. Ну и прекрасно. Про себя Алекс уже переименовал Игнатьевский в Ковригинский и мечтал, чтобы остальные тоже привыкли к этому названию. Мишку Асина приходилось терпеть, но только он и был надежным связующим мостом, ведущим к Виктору и его дому. Впрочем, сам Виктор был всегда радушен с Ковригиным, несколько раз позволял без всякого контроля пожить в особняке, а теперь на все майские праздники отдал дом в его распоряжение. Это, конечно, прекрасно, но Алекс хотел весь дом и навсегда. Без каких бы то ни было разрешений и приглашений. Всякий раз, когда он пытался завести с Виктором разговор на эту тему, тот ссылался на срочные дела, связанные с Толеранином Первым, и испарялся. И всякий раз без малейшего угрызения совести Ковригин думал про Асина «чтоб ты сдох…». И еще многократно он в уме произносил эту фразу: когда кланялся до пояса, поднося корреспонденцию, когда подписывал от его имени дурацкие бумаги и когда «дежурил» в своем особняке…
Может быть, поэтому Ковригин совершенно не удивился, а даже обрадовался, когда Виктор заглянул в
