Водитель машины выпрыгнул из кабины наружу, и стало слышно, как он открывает борт. Мы с лейтенантом вышли на другую сторону и увидели, как десантники, разделившись на две группы, аккуратно сняли ящик и поставили его рядом с машиной. Но потом, сообразив, что там он будет не к месту, перенесли его на середину двора, опустили на землю и отошли к машине.
Все, кто был за воротами, вошли во двор, но к контейнеру не подходили, держались в отдалении. Слышались вздохи и всхлипывания.
На крыльце дома стоял пожилой человек в накинутой на плечи телогрейке и без шапки. Когда десантники отошли от контейнера, он медленно спустился с крыльца, подошел к ящику, коснулся его рукой и сказал: «Коля приехал…»
Во дворе стало так тихо, что я услышал, как в доме зашлась от плача женщина.
– Лейтенант, лейтенант, – шепотом говорил командир десантников, дергая меня за рукав шинели, – мне надо ехать…
– Давай, – сказал я ему.
Хлопнула дверца кабины, завелся мотор, машина уехала, а я остался стоять посреди двора, в окружении незнакомых мне людей.
Мужчина еще раз бережно провел рукой по верхним доскам и хрипло сказал мне: «Проходи в дом…»
Я поднялся по скрипучим ступеням в сени, отметив машинально, что они не такие, как в Сибири, но все же похожи на сени.
Дом, в который мы вошли, состоял, по всей видимости, из двух половин. Вход во вторую половину был через двухстворчатую дверь, одна половинка которой была открыта. В прямоугольнике открытой двери появилась заплаканная женщина в черном платке, она хотела что-то сказать, но мужчина произнес: «Ольга… мы сами…» Из глубины второй комнаты появилась другая женщина, моложе. Она увела первую, а потом вернулась и плотно прикрыла створку.
Половина, где мы находились, была, очевидно, прихожей, кухней и столовой одновременно, а горница и спальня находились за двухстворчатой дверью.
– Я Колин отец, – сказал мужчина и указал мне на вешалку. Я разделся. Он кивнул на стул рядом с большим кухонным столом, а сам присел на табурет с другой стороны стола.
– Охо-хо, – произнес он и стал смотреть в окно, где возле ящика столпились соседи. Стул подо мной скрипнул. Он вздрогнул, будто очнулся…
– Зять с друзьями поехал в Москву, да опоздал… Звонил оттуда вечером… Теперь едет обратно… Ты без него не уезжай…
– Да-да, конечно, – торопливо произнес я первые слова в этом доме.
Помолчали.
– Как это случилось? – спросил он, словно выдохнул. – Хотя… я все знаю: Володя-зять переговоры заказывал с частью… Майор, не помню фамилии, сказал, что Коля в самоволке замерз…
Страшное облегчение почувствовал я после этих слов: я боялся этого вопроса. Балаян, сам того не подозревая, выручил меня, избавил от необходимости рассказывать отцу историю гибели сына…
Соседи, побыв немного во дворе, разошлись. Стало совсем тихо, и только часы-ходики с гирями в виде еловых шишек равномерно и равнодушно отмеряли время.
Уваров-старший встал, подошел к потемневшему от времени буфету, достал начатую бутылку водки и два маленьких граненых стакана. Вернувшись к столу, налил водку в стаканы, кивнул мне.
Требовалось что-то сказать, но что нужно говорить в таких случаях? Я вспомнил строчку Визбора «…не пухом будет…» и сказал: «Пусть земля ему будет пухом…»
– За упокой души, – произнес Уваров-старший. Выпили. Я до конца, он оставил половину, закусывать не стал, тарелку с капустой и чашку с хлебом подвинул ко мне.
– Тихий Коля был, – сказал он после некоторого молчания, – а в армии боевые нужны, чтоб как огонь, а он нет – тихоня. Старшая дочь – Лиза, которую Володя-зять держит, не родная мне, она побойчей, а он нет – тихий, весь в меня… Ему, как и мне, всю жизнь доставалось. Все собаки его кусали, то он в яму провалится, то друзья проказу какую-нибудь учинят, а на него свалят, а он только обижается и плачет, нет, чтобы тем же ответить… В шестом классе у него в школе пальто украли… В раздевалке оставил… после уроков пришел, а пальто нет. Веришь? Он так расстроился, что в больнице лежал… А в школе – нет, чтобы пожалеть мальчишку – смеялись, кличку ему придумали… стали Бушмакиным дразнить… Я спрашивал: «Кто такой Бушмакин?» Мне сказали, что Бушмакин – первый милицанер в Ленинграде, про него даже кино было… при чем тут милицанер?
Он вдруг резко поднялся и вышел в сени, словно спохватившись, что разболтался с незнакомым человеком в доме, а его сын остался один на улице… Скрипнула дверь, застонали ступени крыльца, и я увидел его во дворе. Он, как и первый раз, подошел к ящику, положил руку на доски… постоял… но Уваров-младший, надежно скрытый слоем дерева, опилок, железа был так же недоступен для него, так же далек, как и несколько дней назад, и он вернулся в дом, сел за стол и, подперев голову руками, продолжал говорить.
Он словно хотел свести воедино цепь каких-то событий, каких-то все время ускользающих от него связей, которые могли дать ответ на вопрос «почему?». Почему его сын-тихоня вдруг попал в самоволку и погиб? Почему? Вопрос касался и меня, но я не мог на него ответить.
– Тихий он был, как блаженный, а у нас блаженных не любят, не любят… нам таких подавай, чтоб ухо с глазом, – выкрикнул он и заплакал.
Я хотел его успокоить, но не знал, как это сделать, не знал даже, как обратиться: отчество Коли Уварова вылетело у меня из головы, а отчество Уварова-старшего мне вообще не было известно.
– Это я виноват, – продолжал он, – все время говорил ему: дерись, будь мужчиной, делай, как все… и неправду сказал майор, что Коля уговорил второго в самоволку идти… это не так… это он хотел быть, как все, хотел выше себя прыгнуть, а природа этого не любит, не любит…
И он снова заплакал.
– Коля, Коля, – говорил он, – выше себя прыгнуть хотел, выше себя…
Меж тем рассвело. Уваров-старший затих, то ли задремал, то ли впал в забытье… Меня тоже клонило ко сну. Хотелось откинуться на спинку стула и подремать, но я боялся скрипом разбудить его и снова увидеть мужские слезы, от которых хотелось бежать без оглядки или провалиться сквозь землю.
Так и сидели мы, пока не заурчал мотор и в комнату не вошли четверо мужчин с осунувшимися после бессонной ночи и дальней дороги лицами.
Потом я и зять Володя поехали в райвоенкомат. По дороге я передал ему документы, рассказал, как вскрыть контейнер.
Военком, к которому мы обратились, был по-военному краток и быстр.
– Претензии к представителю части, – сказал он.
– Нет претензий, – ответил зять Володя.
